Морено, Юлиан

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Юлиан Морено»)
Перейти к: навигация, поиск
Юлиан Морено
Юлиан Морено
Имя в миру

Юлиан Бенигно Морено

Рождение

16 марта 1871(1871-03-16)
Ла Риоха, Испания

Смерть

25 июля 1936(1936-07-25) (65 лет)
Мотриль, Испания

Почитается

Католическая церковь

Беатифицирован

1999 год

В лике

блаженный

День памяти

5 мая

Подвижничество

мученик

Юлиан Морено (исп. Julian Moreno, OAR (род. 16 марта 1871, Ла Риоха, Испания — 25 июля 1936, Мотриль, Испания) — блаженный Римско-Католической Церкви, священник, монах из католического монашеского ордена августинцев, мученик, публицист. Один из восьми мотрильских мучеников.





Биография

В 1885 году вступил в монашеский орден августинцев. 18.05.1894 года был рукоположен в священника, после чего был направлен на миссию на Филиппины, где служил в католических приходах святого Нарциза и святого Филиппа. В 1898 году вернулся в Испанию и четыре года спустя был направлен в Латинскую Америку на миссию в Колумбию, Панаму, Венесуэлу и Бразилию. После возвращения в Испанию служил с 1933 года в городе Мотриль. Занимался поэзией, писал статьи о кинематографе в различных периодических венесуэльских и испанских изданиях. Начало Гражданской войны в Испании застал в приходе города Мотриль. 25.07.1936 года был насильно изгнан из монастыря и расстрелян на улице республиканской милицией вместе с другими семью мотрильскими мучениками.

Прославление

7.03.1999 года был причислен к лику блаженных вместе с другими мотрильскими мучениками римским папой Иоанном Павлом II.

День памяти в Католической церкви — 5 мая.

Напишите отзыв о статье "Морено, Юлиан"

Примечания

Ссылки

  • [www.santiebeati.it/dettaglio/92302 Биография]  (итал.)

Отрывок, характеризующий Морено, Юлиан

– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.