Ярослав Врхлицкий

Ярослав Врхлицкий

Я́рослав Вр́хлицкий (чеш. Jaroslav Vrchlický — псевдоним; настоящие имя и фамилия Эмиль Фрида, чеш. Emil Frída; 17 февраля 1853, Лоуни — 9 сентября 1912, Домажлице) — чешский поэт, драматург, переводчик, глава так называемой «космополитической» школы в чешской литературе. Отец актрисы, журналистки, драматурга, поэтессы и писательницы Евы Врхлицкой. Брат переводчика и театрального критика Бедржиха Фриды.

Родился в семье торговца. Большие познания в области мировой литературы, которые Врхлицкий приобрёл во время своего продолжительного пребывания в Италии и путешествий по Европе, отмечены присвоением ему учёной степени доктора. Был профессором литературы. Деятельность Врхлицкого продолжалась около 40 лет. Он написал свыше 100 томов.

Врхлицкий внёс в чешскую литературу, которая до него развивалась в пределах узконациональных традиций, космополитические мотивы (отсюда название школы Врхлицкого).

Творчество

Его творческий путь обычно делят на четыре этапа:

1-й этап

1871—1879 — когда молодой поэт преодолевает традиции отечественной литературы, освобождается от них, а также и от влияния немецкой литературы на чешскую, ориентируясь преимущественно на литературу романских стран.

Для поэта характерны: вера в прогресс, в эволюцию, которая должна привести к торжеству добра над злом, света над мраком, духа над материей, скептическое отношение к националистическим идеалам и отвлечённый космополитизм, который сближает его с В. Гюго, Ж. Санд, Леопарди.

В течение этого периода Врхлицкий написал: «Эпические поэмы» (Epické básně, 1876), «Дух и мир» (Duch a svět, 1878), «Симфонии» (Symfonie, 1878), «Виттория Колонна» (Vittoria Colonna), «Мифы» (две книги) (Mýty, 1879), «Легенда о святом Прокопе» (Legenda o svatém Prokopu) и др. Эти произведения — лирические стихотворения, эпические поэмы, легенды, романы в стихах — содержат размышления о человеческой жизни на протяжении веков, об исторических событиях, увлёкших поэта своей грандиозностью, наблюдения над явлениями природы и современной ему жизнью.

2-й этап

1879—1894 — когда Врхлицкий достигает в своих произведениях высшего мастерства. Находясь под влиянием «Божественной комедии» и «Фауста», он создаёт «Фрагменты эпопеи» (2 тт.) (Zlomky epopeje, 1886), справедливо приравниваемые критикой к «Легенде веков» В. Гюго.

В этот период появляются и такие его произведения, как «Эклоги и песни» (Eklogy a písně, 1879), «Твардовский» (Twardovski, 1885), «Сонеты одинокого» (Sonety samotáře, 1885), «Музыка в душе» (Hudba v duši, 1886), «Фрески и гобелены» (Fresky a gobelíny, 1890) и т. д. Начиная с 1882, выходят одна за другой его драмы и трагедии (а впоследствии и комедии), темы которых заимствованы из чешской истории и истории Византии и Рима, а также эпохи итальянского Возрождения. Заслуживает упоминания его трилогия «Гипподамия» (Hippodamie, 1889—1891), «Братья» (1889) и комедия «Ночь в Карлштейне» (Noc na Karlštejně, 1885). Но уже в конце этого периода замечается упадок творческих сил поэта.

Наравне с высокохудожественными произведениями выходят в свет и произведения незначительные. В изложении заметны длинноты, в сюжете — повторения. Врхлицкий начинает терять значение первого поэта в чешской поэзии.

3-й этап

1894—1903 — период кризиса и упадка. Националистическая критика, которая не могла простить Врхлицкому его гуманистического универсализма, провозглашает его неисправимым эклектиком. За эти годы в числе многих других произведений Врхлицкого появляются: «Окно в бурю» (Okna v bouři, 1894), «Новые отрывки эпопеи» (Nové zlomky epopeje, 1895), «Боги и люди» (1899), «Посвящения» (Votioni desky, 1902).

4-й этап

Последние годы поэта. Он преодолевает своё пессимистическое миросозерцание и создаёт стихи и поэмы, в которых много пафоса и бодрости: «Коралловые острова» (Korálové ostrovy, 1908), «Скрытые источники» (1908), «Древо жизни» (Strom života, 1910) и «Дамоклов меч» (Meč Damoklův). Врхлицкий, кроме того, перевёл на чешский язык «Божественную комедию» Данте, «Освобождённый Иерусалим» Торквато Тассо, «Неистовый Роланд» Ариосто, «Цветы зла» Шарля Бодлера, ряд произведений В. Гюго, Леконта де Лилля, Леопарди, Парини и других европейских писателей.

Издания сочинений

• Из глубин, «Славянский ежегодник», 1884, VI.
• Дух и свет, «Рассвет», К., 1893.
• Ещё минутку, «Вестник иностранной литературы». 1896, IV.
• Месть матери и др., «Русская мысль», 1902, XII.
• Разноцветные осколки, М., 1909;
• ряд произведений в журнале «Славянский мир», 1910, ЇЇ II—III, V—VI, XI и в др. период. изд.

Библиография

• Степович А. И. Этюды из области новой чешской литературы. — К., 1881.
• Данилов В. Чешские певцам русским. — К., 1908
• Anthologie basni J. V. — 1903.
• Machal J. Slovanské Literatury, 3 тт. — Praha, 1927—1928.
• Adler Fr. Gedichte von J. Vrchlicky. — 1928.
• Novak A. Přehledně dejny české literatury.

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Ярослав Врхлицкий

Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.