Арсений Грек

Арсений Грек

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Арсений Грек (род. ок. 1610) — иеромонах, переводчик греческих и латинских книг и учитель греко-латинской школы.

Родился около 1610 года в еврейской семье, принявшей христианство, по одним источникам в Солуни, а по его собственным словам, в греческом городе Трикала. Когда ему исполнилось 14 лет, его старший брат, архимандрит Афанасий, по обычаю греков того времени, отвёз его в Венецию, для обучения грамматике, а оттуда в Рим. Здесь Арсений, по его собственным показаниям, данным впоследствии князю Н. И. Одоевскому в Москве, учился «Омирову и аристотелеву учению и седьми соборам». Когда дело дошло до 8 и 9 собора, и от него, по римскому обычаю, потребовали клятву, что он примет римскую веру, так как иначе «того учения никому не открывают и учить не велят», то он, во избежание неприятностей со стороны католического духовенства, прикинулся больным и уехал из Рима. Впоследствии, однако, находясь в ссылке в Соловках, Арсений сознался, что во время пребывания в столице папы он в действительности переменял веру, потому что иначе его бы не приняли в римское училище. Позднее он три года обучался в Падуанском университете философским и врачебным наукам. Вернувшись на родину и заметив, что братья заподозрили его в отступничестве от православия во время пребывания в Риме, он торжественно проклял папскую веру и затем, 23 лет от роду, принял монашество.

Пробыв некоторое время игуменом в монастыре на острове Кяфе, он жил затем у воевод валахского Матвея и молдавского Василия. Пробыв у последнего два года, он решил отправиться в Киевскую академию, пользовавшуюся в то время громкою славою как рассадник славянского образования; но в Львове он узнал, что в академию не принимают без разрешения польского короля. Отправившись в Варшаву, он был допущен к королю, которого вылечил от каменной болезни, за что получил грамоту к киевскому митрополиту Сильвестру Коссову. В Киеве Арсений встретился с иерусалимским патриархом Паисием, которому очень понравился своим умом и весьма разносторонним образованием. Патриарх взял его с собою в Москву, куда они прибыли 26 января 1649 г. В Москве Паисий расхвалил его пред всеми и на все время своего пребывания в столице зачислил в штат своей патриаршей свиты, так что молодой грек, как «патриарший уставщик», наравне с прочими членами, получил на прощальной аудиенции, данной царем патриарху, «царское жалованье».

С отъездом Паисия Арсений, «яко многим языком искусный», по приглашению царя Алексея Михайловича, занялся было учительством, но вскоре одно обстоятельство неожиданно прервало его педагогическую деятельность. На обратном пути через Киев и Валахию патриарх Паисий узнал от тамошнего населения такие нелестные для репутации рекомендованного им русскому правительству грека отзывы, что счел своим долгом с дороги сообщить об этом в Москву. «Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, — доносил патриарх со слов малороссов и валахов, — что он… прежде был иноком и священником и сделался басурманом; потом бежал к ляхам и у них обратился в униата, — способен на всякое злое безделие: испытайте его добре и все это найдете…» В своё оправдание Паисий писал: «Я нашел его в Киеве и взял с собою, а он не мой старец. Я того про него не ведал…» Донесение патриарха обратило на себя внимание царя. Князю Н. И. Одоевскому и думному дьяку М. Волошенинову велено было учинить допрос Арсению. Но он во всем запирался: «Католического сакрамента в Риме не принимал и не только в басурманстве, во и в униатстве не был». Энергически отрицая все обвинения, Арсений, торжественно заявил, что «буде кто уличит его в таком двойном отступничестве, тогда пусть царское величество велит снять с него шкуру: милости в том он, Арсений, у государя не просит». Однако, когда предубежденный против подсудимого письмом патриарха князь Одоевский пригрозил телесным осмотром, то Арсений сознался, что он действительно был обасурманен, неволею, но впоследствии принес покаяние янинскому митрополиту и был им помазан миром. Сосланный по суду в Соловки, он, в продолжении трех лет, проведенных там, всячески старался расположить в свою пользу монахов, которые отозвались о нём весьма одобрительно.

Помилованный царем, Арсений вернулся в Москву, где был обласкан патриархом Никоном, который отвел ему келию в собственном доме, поручил ему заведование патриаршею библиотекою и назначил справщиком и переводчиком богослужебных книг. С именем Арсения Грека в русской исторической литературе тесно связан вопрос о том, кто был основателем первой греко-латинской школы в Москве. Существовали предположения, что такая школа возникла ещё до воцарения Романовых, затем, на основании свидетельства известного путешественника Олеария, по которому школа была учреждена под надзором грека Арсения, митрополит Евгений и вслед за ним автор «Истории Московской славяно-греко-латинской академии», Смирнов приписали заслугу основания училища Арсению Греку. Но Филарет, архиепископ черниговский, не ознакомившись достаточно внимательно с книгою Олеария и основываясь на том, что последний посетил Россию в 1634 г., а Арсений Грек — в 1649 г., вывел неудачное заключение, что Олеарий подразумевал Арсения Глухого. Упуская вовсе из виду, что Олеарий ясно говорит о греке Арсении, тогда как Арсений Глухой был русский, Аристов, а за ним митрополит Макарий в своей «Истории русской церкви» присоединились к мнению Филарета. А. В. Горский считал, вместе с митрополитом Евгением, Арсения Грека Олеария и Арсения Грека времен Никона за одно и то же лицо; С. М. Соловьев повторяет грубую ошибку Филарета; Миркович допускает существование двух Арсениев греков. Светочем в этом лабиринте догадок служит исследование С. А. Белокурова, доказавшего, что сведения о греко-латинской школе являются в книге Олеария позднейшим третьим дополнением, что школа открыта около 1653 г. и, наконец, что сведения, сообщаемые Олеарием, относятся именно к Арсению Греку, который был «дидаскалом» первой греко-латинской школы, заведенной при Никоне.

Не менее загадочным, чем заслуги и значение Арсения Грека в истории русского просвещения в патриаршем периоде является сама личность его, которая при ближайшем знакомстве представляется мало привлекательною. Арсений несомненно был одним из образованнейших представителей греческой народности своего времени, но это был человек с крайне гибкими убеждениями и совестью. Помимо легкости, с какою он менял свои религиозные убеждения, рабской угодливости пред власть имущими и пред соловецкими монахами, помимо склонности ко лживым показаниям в пользу себя и во вред ближним, он не задумался перейти на сторону врагов патриарха Никона, когда тот потерял власть и не мог уже более с прежнею щедростью оказывать ему милости. В народе и преимущественно среди старообрядцев и раскольников недаром сложилось про него мнение, что он «волхв, еретик, звездочетец, исполнен скверны и смрада езувитских ересей». Деятельность его в исправлении книги занятия переводами, как и доверие, оказываемое Никоном, возбудили ненависть к нему в московском духовенстве. В 1654 г. протопоп Неронов писал из заточения царю о нём: «отнюдь не дерзати св. книг таковым переводити, ниже вручити, яко же оный лукавый чернец Арсений грек, о нём же патриарх иерусалимский Паисий писал к тебе из Путивля; а ныне он, Арсений, взят к Москве и живёт у патриарха Никона в келии, да и его свидетеля врага поставляет, а древних великих мужей и св. чудотворцев свидетельств отметает. Ох! увы! благочестивый царю! стани добр, вонми плачу и молению твоих государевых богомольцев, — иностранных иноков, ересей вводителей, в совет не принимай».

Настоящее прозвище Арсения осталось неизвестным. По мнению Белокурова, он был прозван Греком из желания отличить его от других деятелей Арсениев, бывших в то время в Москве: киевлянина Арсения Сатановского и Арсения Суханова. Он был оставлен в Москве, главным образом, «для риторского учения» и хотя занимался этим делом ещё до ссылки в Соловки, но развил вполне свою педагогическую деятельность по возвращении оттуда. Судя по сохранившимся документам, Арсений с 1662 по 1666 г. находился вторично в ссылке в Соловках.

Помимо «риторского учения», на него было возложено книжное дело. Он перевел следующие три греческих сочинения:

1. «Скрыжаль», соч. инока Иоанна Нафанаила, заключающее толкование литургии и других церковных обрядов. Знаменитый подлинник был прислан патриархом Паисием в 1653 г., а перевод с предисловием Епифания Славинецкого напечатан в 1655 году.
2. «Анфологион, си есть цветословие: страдальчества и мучения великомученицы Екатерины и святого великомученика Феодора Стратилата, и житие святого и преподобного Алексиа человека Божиа». Эта книга издана была в Москве в 1660 г. В ней, кроме того, имеются «Четверострочия Григориа Богослова» с «главизнами Максима Исповедника о любви». Митрополит Евгений ошибочно приписал перевод «Анфологиона» Арсению Сатановскому.
3. «Книга историчная или хронограф, сиречь летописец. Собрана убо древле от различных опасных историй вкратце и от еллинского языка на общий, сии речь на греческий, преведеся от преосвященнейшего митрополита монемвасийского кир Дорофея». Перевод «Хронографа» закончен и приготовлен к изданию в 1665 г.; он остался, однако, ненапечатанным, несмотря на то, что был дан от царя приказ о напечатании его для распространения в духовенстве истинных понятий о происшествиях мира и в опровержение апокрифических сказаний. Подлинник хранится в рукописи в Московской синодальной библиотеке.

Вместе с Славинецким Арсений составил также славяно-латинский лексикон. Он же изобрел особый почерк или азбуку, которая поныне хранится в Московской типографической библиотеке и называется «арсениевской азбукой». Вообще, как ученый, Арсений наголову сделал для русской литературы, хотя труды его до сих пор не нашли себе беспристрастной критической оценки, вследствие крайней сбивчивости сведений, имевшихся о них до последнего времени.

Киновоплощения

Георгий Караяннидис — Т\С «Раскол» (Россия 2011)

Источники

• [dlib.rsl.ru/viewer/01002888471#?page=306 Арсений Грек] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• Арсений Грек // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Ченцова В. Г. Новые известия о биографии Арсения Грека и история появления в Москве рукописи Син. греч. 225 // Каптеревские чтения 9. — М., 2011. — С. 59—83.

Отрывок, характеризующий Арсений Грек

– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему: