Атажукин, Измаил-бей

Измаил-бей Атажукин
Дата рождения	1750(1750)
Дата смерти	1812(1812)
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Годы службы	1788-1812
Звание	полковник
Сражения/войны	Очаков, Измаил
Награды и премии

Измаил-бей Атажукин (кабард.-черк. ХьэтIохъущыкъуэ Исмел) (1750—1811 или 1812) — кабардинский князь -пши, общественный деятель, возможный прототип главного героя поэмы М. Ю. Лермонтова «Измаил-Бей». Старший сын князя Темрюка Атажукина и внук старшего князя-валия Кабарды Бамата (Магомеда) Кургокина (Атажукина).

Краткая биография

• Родился в 1750 году (по другим данным — в 1745—1749 годах).
• В 1760 году переехал в Россию, получил военное образование.
• В 1788 году получил звание премьер-майор, участвовал в штурме Очакова, за что награждён медалью с каменьями.
• В 1790 награждён орденом Св. Георгия IV степени за участие в штурме крепости Измаил.
• В 1794 отправлен на родину, в Кабарду, с поручением по управлению горцами,, в том же году за участие в антиправительственном движении с братом Адыль-Гиреем и майором Атажуко Хамурзиным выслан в Екатеринослав.
• Помилован в 1801 году, в 1804 возвращается в Кабарду в составе одного из подразделений «Кавказской линии».
• Активно участвовал в политической и культурной жизни кабардинцев, был ярым сторонником просвещения; пытался решить разногласия с российскими властями мирным путём, однако его попытки не увенчались успехом. Его деятельность вызывала противодействие как со стороны царских властей, так и со стороны кабардинской знати.
• Убит в 1811 (или в начале 1812 года) при загадочных обстоятельствах. Согласно общепризнанной (но недоказанной) версии убийцей Измаил-бея был его двоюродный брат Росланбек Мисостович.

Интересные факты

• Был другом и сослуживцем Акима Васильевича Хастатова.
• Является предполагаемым прототипом героя поэмы Лермонтова «Измаил-бей».
• В период своего пребывания в Санкт-Петербурге в 1802—1803 годах Измаил-бей жил «по Б.Подъяческой улице в доме полковника Корсакова». Между тем отец Измаила Атажукина Темрюк был племянником вдовы калмыцкого хана Дондук-Омбы Джан — княгини Веры Дондуковой. «В конце 1743 года ханша Джан с детьми препровождается в Петербург, где она „приняла святое крещение“ и получила новое имя, став княгиней Верой Дондуковой, родоначальницей известной в истории России фамилии Дондуковых-Корсаковых. Сыновья её после крещения были названы Алексеем, Ионой, Петром и Филиппом. Княгиня Вера поселилась на Фонтанке в особняке, подаренном ей императрицей Елизаветой. Вскоре, видимо, не выдержав сырого северного климата, скончались один за другим два младших сына Джанет. Сама же она прожила в Петербурге около двадцати лет…». Её внучка Вера Ионовна была троюродной сестрой Измаила Атажукина, вышедшей замуж за Никиту Корсакова и давшей начало роду Дондуковых-Корсаковых).

Цитаты

• Доктор медицины Л. Р. Стегман об Атажукине:

«В Моздоке я познакомился с кабардинским князем Измаил-беем. Он полковник в российской службе, кавалер георгиевского ордена. Приверженность его к своему отечеству… нимало не изменилась в течение долговременного отсутствия; он состоит в тесном с оным сообщении… Он говорит по-русски и по-французски, ростом высок, красив собою и обходится как образованный светский человек».

• Измаил-бей Атажукин о Кабарде:

«Куда девалась слава кабардинского народа? Почтенные владельцы, где ваши преимущества и знатность породы? Узденья, где справедливая ревность и усердие к вашим владельцам и попечение о славе народа, которыми предки ваши похвально отличались? Мы видим все и чувствуем потерять даже и нашу свободу. А таковому несчастию, я смею сказать, мы сами причиной, потому что между нами, даже единокровными, нет … никакого союза. А оттого и во всем народе нет единодушия».

• Бывший пристав Кабарды И. П. Дельпоццо:

«Владелец полковник Измаил Атажуков служил в армии и был послан вместе с теми в Екатеринослав; после долго жил в Петербурге, пожалован кавалером ордена святого великомученика Георгия 4-го класса и бриллиантового медалью, говорит и пишет по-российски и по-французски и имеет жалованья 3000 руб.; получив столь много милостей, как бы надлежало мыслить о нем. Правда, что он живет в Георгиевске, но в прочем все напротив: он жену свою держит в Кабарде, сына родного, который имеет 10 лет от роду, отдал на воспитание одному своему узденю, молодому и весьма глупому человеку. Когда едет в Кабарду, снимает с себя крест, медаль и темляк положит в карман».

Биографический очерк

Будучи подростком, Измаил Атажукин, по его словам, «повинуясь власти родителя», отправился в Санкт-Петербург, где был определен в военное учебное заведение.

Дед Измаила Атажукина Бамат (Магомед) Кургокин (Атажукин) был лидером «баксанской» партии кабардинской аристократии. Дядя Исмаила — князь Мисост Баматов, о котором пишет С.Броневский.

Владения Мисоста и отца Измаила Темрюка были в районе Пятигорья, эти земли и ресурсы были в большинстве своём отобраны у кабардинских владельцев в прямое распоряжение Российской империи в 1760—1770-х годах и стали передаваться новым собственникам. Сопротивление кабардинских владельцев было подавлено после жестокого поражения от русских войск на реке Малке в 1779 году. Сыновья Темрюка и Мисоста, в том числе Измаил и Росламбек, поступили в русскую службу. До того, в 1760-х и видимо 1770-х годах, Измаил находился с отцом «в эмиграции» в Закубанье, возможно, в Крыму и Турции, возможно даже в хадже (знал вероятно арабский и турецкий языки).

Начиная с 1780-х годов Исмаил Атажукин принимал активное участие в военно-политических событиях России и Кабарды. В 1787—1791 гг. участвовал в русско-турецкой войне. В 1788 году он при дворе князя Г. А. Потемкина-Таврического, а в конце этого же года участвует в штурме турецкой крепости Очаков. За боевые заслуги произведен из секунд-майора в премьер-майоры, блестяще аттестован в рекомендательном письме Потемкина Екатерине II, представлен к награждению «убранной каменьями медалью». В 1790 году, участвуя во взятии крепости Измаил, обратил на себя внимание А. В. Суворова, особо отметившего его «за храбрость и усердие». Через год он участвует в переговорах по заключению Ясского мирного договора, окончательно закрепившего Кабарду за Россией. В 1794 году Атажукин был направлен в Кабарду.

Однако вскоре вместе с братом Адыль-Гиреем и майором Атажуко Хамурзиным был выслан в Екатеринославль. "Из трёх сосланных князей Измаил Атажукин дольше всех оставался в Екатеринославле. Об этом свидетельствует донесение Новороссийского гражданского губернатора И. Я. Селецкого в начале 1800 года генерал-прокурору А. А. Беклешеву, в котором отмечается, что Атажукин в период пребывания в ссылке «поступками и поведением своим не навлек на себя никакого подозрения». В 1797 году он подал прошение императору Павлу I с просьбой разрешить ему покинуть Екатеринославль, «но получил вежливый отказ». Видимо, при Павле I его держали подальше от Кабарды, где уже развил «исламистскую» и антироссийскую деятельность его сбежавший из ссылки младший брат Адиль-Гирей. И освобожден от ссылки в Петербург был Измаил уже после свержения императора Павла.

В 1801 году, после смерти Павла I и последовавшей затем амнистии, он обратился к Александру I с просьбой о возвращении на родину и об использовании его с «пользой для народа». Просьба была удовлетворена, но сначала ему было предписано явиться в Петербург. Здесь он был произведен в полковники, ему прочили командование формирующимся к тому времени кабардинским гвардейским эскадроном. Оставаясь в столице ещё два года, Атажукин представил в министерство внутренних дел «Записку» по делам кабардинского народа. К 1804 году, когда создание кабардинского эскадрона не состоялось, Атажукин вернулся на Кавказ. Здесь он был зачислен на службу на Кавказскую линию, поселился в г.Георгиевске, тогдашнем военно-административном центре Кавказской губернии.

«Записки…» Измаила Атажукина.

В отличие от бежавшего из ссылки младшего брата Измаил вернулся из неё лишь по указанию свыше, после смены царствующего императора. С весны 1801 по осень 1804 года он находился в Санкт-Петербурге. Его записки, как пишет К.Дзамихов, «…надо полагать, были составлены автором или в 1802 г. или значительно раньше. Известно, что в начале 1804 года, находясь ещё в Петербурге, Измаил выступил с представлением по делам кабардинского народа в министерстве внутренних дел. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы позволяют считать, что работ Атажукина было несколько и их более поздние варианты попали в министерство, подверглись редакции и составили основу известной нам „Записки о беспорядках на Кавказской линии и о способах прекратить оные“, которую он представил в МВД в том же году».

«Краткое описание жителей горских черкас, начиная от Большой и Малой Кабарды, покоренных Российской державе и расположенных между рек Терика и Кубани, а от сего места по берегу Чёрного моря, примыкая до селения бывших некрасовских казаков к селению Шегака, принадлежащих к турецкому владению…»':

Мотив Измаила Атажукина для представления документа: «единство болезнуя сердечно обо всем происходящем во всем краю родины моей», «ко благу общему и соотчичей своих».

В этом документе Измаил Атажукин употребляет слово «нации», которое приравнивает к понятию этноса, отдельного племени, при этом само название «адыги» он не употребляет, говорит лишь об общности «наречия» адыгских племен.

От Чёрного моря до Терека живёт некая общность «горских черкесов» (название проистекает от имен вышедших из Аравии Чера и Кеса, давших начало адыгским князьям и лично ему, Измаилу Атажукину, и его роду). Объединяет эту общность «горских черкесов» в изложении Измаил-бея общее состояние «злобы и пронырства», «стенания и неудовольствия душевного», проистекающие от «разных суеверий», разных «друг против друга» народов жестоких браней и кровопролитных сражений, «ведущих за собою уже следствием грабежи», «что сделалось у них наилучшим упражнением, и во всякой нации между своими вменяется во всякую славу» (при этом Атажукин отмечает «час от часу меньшее употребление» этого «навыка» воинских «упражнений»), от чего «сей предрассудок» стал основой корысти, на которой «основывают всю свою жизнь».

Именно этой усвоенной воинственностью объясняет Атажукин проблемы с горцами. Однако их можно преодолеть.

В изложении Измаил-бея, трем княжеским кабардинским фамилиям (Атажукины, Мисостовы и Джамбулатовы) исторически подчинялись все горцы от Терека до Кубани и ослабление этого порядка проистекает, как это неявно следует, из конфликта кабардинской знати с Россией.

Появление «российской державы» кладет конец беспорядку усобиц: «Черкесы, в российское подданство вступившие, то есть Большая и Малая Кабарда с принадлежащими к ним селениями, с того самого времени начали образовывать нравы свои и подходить ко всеобщему в разборе дел узаконению, взяв основанием тут же и свои собственные права…». Далее Атажукин подчеркивает: умиротворение и благоденствие края под российской властью должно быть обеспечено «через начальство, в том краю над воинством расположенное, посредством доверенных лиц» союзом божественного правосудия (то есть монаршего) и «собственных прав издревле всего того края народу принадлежащие». В этой связи Атажукин говорит о необходимости приведения «горских черкес» в состояние «верноподданных» российского престола, в состояние «единоначалия» — то есть самодержавия, но предлагает это по привычной Кавказу прежней схеме — через союз со знатью, признающей сюзеренитет российского монарха. Чтобы не военные начальники на местах решали дела горцев, а князья, каждый в своей зоне ответственности, по древним обычаям, но с учётом монаршей воли.

Характерно, что Атажукин написал «когда б всемилостивейшему государю благоугодно было успокоить начально прилегающих к границам высокославного его государства черкес Большую и Малую Кабарду, высочайшей его воле покорённых…».

Кабарда предстает вассальным владением русского царя, с помощью которого он может контролировать весь Кавказ от Терека до Черноморского побережья. Схема выглядит так: доверенное лицо, уполномоченное «высочайшею доверенностию устроить во всем краю жителей Кавказских гор всеобщее благоденствие» в лице самого Измаил-бея Атажукина, наследника самого знатного, самого владетельного и самого влиятельного во всем регионе рода (Атажукины выдвинуты на передний план), с помощью России, вступающей в диалог с кабардинской и затем прочей знатью, устанавливает единоначалие от Терека до Черного моря с опорой на адыгских и в первую очередь кабардинских (а среди них — Атажукиной фамилии) князей.

Западные адыги должны примкнуть при соответствующем развитии событий как бы автоматически, причем в аспекте этнической близости указывает Измаил-бей не на этническую общность адыгских племен, а на общность происхождения аристократии от «Иналанефа». Добавляя при этом практические резоны необходимости объединяться под российской властью: избавление от «междоусобной брани» и давление «черноморских козаков».

Кандидатуру свою Атажукин на пост своего рода «наместника Кавказа» (чья должность тогда в Российской империи ещё не была утверждена) объясняет, помимо родовитости и авторитета у горцев, также своими европейским образованием, военным опытом и заслугами, «доказавшими верноподданность перед Россией, особенно на поле брани».

Условно предлагаемую Измаилом Атажукиным модель организации управления Кавказом можно назвать «моделью аристократической», апеллирующей не к «магометанскому закону», а к «древним правам». Через тридцать лет Шора Ногмов коснется подобной модели в своей «Истории адыхейского народа» с приставкой «если бы…», словно бы обозначив её как не состоявшуюся и, возможно, по причине в том числе качеств современной ему черкесской аристократии, и несостоятельную.

Характерная деталь: в «Кратком описании…» аргументом своих предложений по использованию российской властью в интересах управления Кавказом кабардинской знати Атажукин выдвигает тот факт, что «Асетинцы, в совершенном узничестве у кабардинцев всегда находящиеся, токмо по некоторому им неизвестно от кого последовавшему внушению от повиновения отставшихся, а потому и в своем своевольстве пребывающие, проезжающим делают разные на пути в Грузию препятствия и почасту грабежи: берут от проезжающих положенную им дань, а кабардинцы на сие взирают равнодушно и им в том не препятствуют по причине той, что они оскорбляются от тех, для спокойствия коих они должны были пещис…».

Таким образом, Атажукин преподносит информацию в виде, соответствующем его целям. При этом два возможных лакирования действительности: во-первых, тезис о «всегдашнем узничестве» «Асетинцев» у кабардинских князей, во-вторых, не сама ли российская администрация способствовала их от такого «узничества» освобождению.

«Записка о жителях Кавказа, Большой и Малой Кабарды, с описанием первобытного их состояния до устроения линии от крепостей Моздока и до Ставрополя, и какие из того произошли неудобства»:

Это по сути детализация мыслей «Краткого описания…».

Измаил-бей рисует схему автономного бытия Центрального и Северо-Западного Кавказа под управлением кабардинской аристократии, порядок между которой обеспечивается высшим суверенитетом русского царя через суд в Георгиевске. Управление территорией зиждется, по мысли Атажукина, на «древних правах», то есть на обычаях кабардинской аристократии, которой все остальные народы подвластны (о простонародье и неадыгах Атажукин отзывается довольно пренебрежительно).

По сути, феодального строя, по мнению составителя «Записки…» достаточно для «благоденствия» при наличии внешней силы и авторитета в лице русского царя. О магометанском законе вообще ни слова.

Беспорядки и междоусобицы между горцами объясняются ущемлением их Линией, невежеством в отношении местных порядков и злоупотреблениями русской местной администрации, ведущими к ослаблению, междоусобицам и противопоставлению исстари преданной русскому царю кабардинской аристократии России. В таком контексте роль «доверенного лица» российской власти в регионе не озвучивается, видимо, она сводится (в лице самого Измаила Атажукина) к способствованию наведению порядка в определенный срок.

Сведения о происхождении кабардинских князей из Аравии, об их месте на Кавказе известны были при дворе и до записок Атажукина, от людей, подобных П. С. Палласу, И. А. Гюльденштедту, Якобу Рейнеггсу, из донесений военных чиновников и т. д. Измаил-бей мог об этом знать и это учитывать. Особенность его записок: он выстраивает историческую картину сообразно своим целям, причем не обозначая некоторых существенных моментов словами, но вполне отчетливо их проводя в контексте.

Так, в историческом обзоре своей «Записки…» он указывает на давние вассальные связи и преданность кабардинской аристократии российскому престолу. И последовательной линией предстает история черкесских князей, поданная Измаилом Атажукиным в соответствующем виде. Легендарные Чер и Кес покинули Аравию и верно служили цесарю (то есть византийскому православному императору) — для российской, европейской аудитории ассоциация с противостоянием православной Византии, на сторону которой перешли Чер и Кес, с аравийскими мусульманами. Затем рассказ о генезисе «черкесов», как объединении под управлением потомков Чера и Кеса местных кавказских племен, «теснимых зверствами татар» (имеется в виду крымских, то есть мусульман). Далее Измаил отмечает участие кабардинских князей в Персидском походе Петра I и особо подчеркивает происхождение «немалые предполагавшего препятствия великим Его Императорского Величества намерениям» шамхала Тарковского от Багдадского халифа, указывая, что именно кабардинские князья, «добровольно пришедшие к великому царю», были «единственною причиною взятия в плен» шамхала.

Таким образом, Измаил Атажукин представляет кабардинскую и вообще черкесскую аристократию давним союзником против актуального для Российской империи на тот период времени врага.

Похожий подход можно видеть и у Шоры Ногмова в опубликованной 30 лет спустя «Истории адыхейского народа», но гораздо менее явно и последовательно выраженный.

Характерно, что завет кабардинским князьям (именно князьям) «России и Баксана никогда не оставлять» Измаил-бей приписывает князьям же Мамбету Атажукову и Касаю Мисостову. К.Дзамихов счел нужным отметить, что «памятники устной традиции относят примерно такое же высказывание к кабардинскому мудрецу Лиуану Бжихатлову». Интересно, что 11 июня командующий на Кавказской линии генерал Булгаков писал исполняющему обязанности пристава в Кабарде (под)полковнику Ребиндеру: «…внушите кабардинцам, что в будущее время гибель неминуемо их постигнет, если они не исполнят своего мне слова и не вспомнят к благу их заклинания, произнесенного пред смертию славным между ними Мисостом, чтобы не осмеливались оставлять Баксана и повиновения к Российскому Высочайшему Престолу».

Как причину искажения благодатного исторического союза Измаил-бей указывает «жестокий рок всему тому иной предел назначил и благоденствие жителей Кавказа начало время от времени уменьшаться, гибель их сделалась неизбежною». Далее в тексте вполне в духе представлений эпохи, в контексте просвещенческих идеалов времён раннего Александра I царю предлагается совершить акт благой разумной воли против этого самого рока — устроить дела на Кавказе предлагаемым Измаилом Атажукиным образом.

«О беспорядках на Кавказской линии и о способах прекратить оные»:

Данная записка Измаила Атажукина, хронологически последняя, в печати пока не публиковалась и доступна только в архивах.

Видимо, она была несколько менее категоричной чем предыдущие две. «В политической части „Записки…“ автор замечает, что силой покорить „горских жителей никогда возможности не будет“, далее он продолжает: „Но если бы из сих племен первенствующие были в наших видах, то влиянием и силою своею они могли бы много иметь действия на усмирение других“. „С некоторою достоверностью полагать можно, что первенство сие имеют кабардинцы“.

Эта записка была отправлена министром внутренних дел графом Кочубеем на Кавказ к главнокомандующему П. Д. Цицианову для рассмотрения. В сопроводительном письме министр указывает на то, что побудило его принять решение о направлении полковника Измаила Атажукина на службу в Кавказский корпус, где он может оказать необходимую помощь: „…сделать употребление из средств, представленных им к успокоению горских народов“. В своём ответе Цицианов резко возражает по поводу возможной ликвидации Кавказской линии (о чём, по сути, говорится в „Записке…“ Атажукина)… и ставит под сомнение полезность использования Измаил-бея для службы на Линии, но сообщает что он имеет намерение назначить его командиром Кабардинского эскадрона, о целесообразности создания которого он сообщал в своем рапорте царю 23 марта 1804 года».

«Из Петербурга 29 мая 1804 года в ответ на рапорт Цицианова о создании эскадрона пришло письмо с положительным откликом от графа Адама Чарторыйского (тогда министра иностранных дел России). Из ответа графа Цицианову по этому вопросу становится ясно, что идея создания гвардейского Кабардинского эскадрона принадлежала ещё покойному генерал-фельдмаршалу князю Г. А. Потемкину…». .

Интересен вопрос о том, как Измаил Атажукин передал свои записки в Министерство внутренних дел Российской империи. К.Дзамихов полагает, что «здесь не обошлось без участия Сергея Лаврентьевича Львова, генерала от инфантерии, приближённого князя Потёмкина-Таврического». Записки Атажукина попали к Николаю Александровичу Львову… После вступления Александра I на престол в 1801 году Львов был командирован на Кавказ «для устроения и описания разных необходимостей при тамошних теплых водах». Умер он по возвращении с Кавказа в 1803 г..

С В. П. Кочубеем, министром внутренних дел, ответившим Атажукину на его записки, Николай Львов мог быть знаком по службе в МИД, где первый был министром. Интересно, что деловыми друзьями контакт Н. А. Львова были братья Соймоновы. Один из них был Соймонов Михаил Федорович [15(26).5.1730, Москва, — 17(29).10.1804, Серпухов], один из организаторов горного дела в России. Первый директор (с 1773) Высшего горного училища (ныне Ленинградский горный институт им. Г. В. Плеханова). В 1771—81 и в 1796—1801 в качестве главного командира Берг-коллегии и монетных дворов осуществил ряд важных мероприятий по развитию российской горной промышленности.

Ссылки

• [www.aheku.org/page.php?id=979 Биография] Измаил-бея Атажукина

Отрывок, характеризующий Атажукин, Измаил-бей

– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.