Берман, Яков Александрович

Яков Берман
Дата рождения:	1868(1868)
Место рождения:	Тверь, Российская империя
Дата смерти:	1933(1933)
Страна:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Альма-матер:	Московский университет

Я́ков Алекса́ндрович Берма́н (1868—1933) — российский и советский юрист, философ, деятель социал-демократического и коммунистического движения.

Биография

Родился в 1868 году в Твери. Окончил Московскую классическую гимназию, затем учился на юридическом факультете Московского университета, который окончил в 1890 году. В 1889 году принял участие в организации в Москве студенческого марксистского кружка. Начало активного его участия в революционном движении относится к 1900 году, когда он примкнул к образовавшейся при его же содействии во Владикавказе первой социал-демократической организации, распространившей вскоре сферу своей работы сначала на город Грозный, а затем на всю Терскую и Дагестанскую область. Состоял членом Терско-Дагестанского комитета РСДРП.

В дни Первой русской революции в ноябре 1905 года перенес свою партийную деятельность в Москву, где работал в социал-демократической меньшевистской военной организации до марта 1906 года. Затем переехал в Петербург. С начала 1907 года примкнул к фракции большевиков и в качестве члена литературной группы при большевистском центре принимал участие в редактировании партийных газет и журнала «Вестник Жизни».

После первой революции принадлежал к группе литераторов-социал-демократов, выступивших с критикой ортодоксально-марксистской философии и пытавшегося соединить марксизм с эмпириокритицизмом и махизм; кроме учения Э. Маха, интересовался также прагматизмом. Вместе с А. Богдановым, В. Базаровым и другими участвовал в известном сборнике «Очерки по философии марксизма» (П., 1908), поместив статью против энгельсовского учения о диалектике. Отдельно издал: «Диалектика в свете современной теории познания» (М., 1908), «Сущность прагматизма. Новые течения в науке о мышлении» (М., 1911); редактировал ряд переводов по философии.

С начала революции 1917 года был одним из организаторов фракции объединенцев-интернационалистов в Москве, состоял членом её Рогожско-Симоновского комитета, а затем членом её Московского комитета. В октября 1917 года отошёл от объединенцев, работал в качестве сотрудника президиума Московского совета. В декабре 1917 году был избран последним председателем Московского революционного трибунала, на этой должности работал до июля 1918 года.

В июле 1918 года (уже будучи членом Российской коммунистической партии) командирован советским правительством в Вену председателем комиссии попечения о русских военнопленных в Австро-Венгрии. Здесь он принял участие в организации австрийской и венгерской коммунистических партий. В конце декабря 1918 года арестован в Будапеште вместе с 16-ю работниками Будапештской подкомиссии попечения о военнопленных французским оккупационным командованием и отправлен в город Сегед (Сегедин), где содержался под стражей до марта 1919 года, когда ему при содействии образовавшегося в Сегеде совета рабочих депутатов удалось бежать в Будапешт.

По поручению венгерского советского правительства принял участие в организации русского отряда венгерской Красной армии; участвовал в работе Будапештского комитета Российской коммунистической партии в качестве редактора издававшейся комитетом русской газеты «Правда». После крушения венгерского советского правительства Берману удалось скрыться в Австрию, где он был выслежен и арестован. Сидел в Венской пересыльной тюрьме, откуда затем переслан в замок Карльштейн, где находились интернированы народные комиссары венгерского советского правительства.

В сентября 1919 года отправлен австрийским правительством в РСФСР вместе с австрийской комиссией попечения об австрийских военнопленных, находившихся в пределах Советской России. С начала 1920 года был заведующим отделом юстиции Моссовета, с 1922 г. — преподавателем Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова и профессором 1-го МГУ. В 1924 году был назначен членом комиссии законодательных предположений при Совнаркоме СССР. Затем состоял профессором 1-го МГУ, членом научно-исследовательских институтов советского права, научной философии и института советского строительства.

Философские работы Бермана характеризуются объемными историко-философскими экскурсами, например, с критикой философии Гегеля и других направлений западноевропейского идеализма, анализом философии Дицгена, разоблачением субстанциализма Плеханова и т. д.

Литература

• Берман, Яков Александрович // Большая советская энциклопедия / О. Ю. Шмидт. — 1-е изд.. — М.: Советская энциклопедия, 1927. — Т. V. — С. 670—671.
• В. Ф. Пустарнаков. Берман, Яков Александрович // Русская философия. Энциклопедия. — М.: Алгоритм, 2007. — 736 с. — ISBN 978-5-9265-0466-5.
• А. Деборин, Введение в философию диалектического материализма. П., 1916, гл. VII. 
• В. Ленин, Материализм и эмпириокритицизм, Соч., 4 изд., т. 14.
• Н. Янчевский, Гражданская борьба на Сев. Кавказе, I, 78. 
• Г. Мартиросиан, Терск. обл. в революции 1905 г. Владикавказ, 1929, 27, 28. 
• С. Такоев, «25 лет борьбы за социализм», 254 (К истерии компартии на Тереке). 
• «Ленинский сборник», I, 92 (Письма В. И. Ленина к А. М. Горькому).

Статья основана на материалах биобиблиографического словаря «Деятели революционного движения в России»

Отрывок, характеризующий Берман, Яков Александрович

В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.