Битва при Адрианополе (1361)

Эта статья — о сражении византийско-османской войны. О других битвах у этого города см. Битва при Адрианополе (значения).

Битва при Адрианополе
Дата	1361 год
Место	Адрианополь
Итог	Победа османов
Противники
Византийская империя Османский эмират
Командующие
неизвестно Мурад I
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Битва у Адрианополя произошла весной 1361 года (точная дата неизвестна) и сыграла решающую роль в судьбе поздней Византийской империи. После капитуляции самого города, в руки турок-османов попала важнейшая артерия Балкан — Эгнатиева дорога, открывшая путь к дальнейшему завоеванию Балкан. Византия лишилась своей последней сколько-нибудь значительной провинции — Фракии, которую начали активно заселять тюркоязычные мусульмане. Константинополь оказался полностью отрезан от внешнего мира и начал испытывать серьёзную нехватку продовольствия вплоть до своего падения в 1453 году Сам Адрианополь был переименован в Эдирне; в него из Пруссы, захваченной ещё в 1326 году переместилась столица Османской империи.

Ход событий

Захват Галлиполи в 1354 году послужил началом первой завоевательной кампании турок-османов в Европе. К 1357 году турки, которых возглавил Сулейман-Паша (сын Орхана), захватили практически все разрушенные в результате землетрясения крепости Южной Фракии, закрепившись по линии Ипсала-Кешан-Малкара-Хайраболу-Чорлу-Текирдаг. Далее, после смерти Сулеймана, наступил 2-х летний период затишья. В захваченные регионы прибывали турецкие поселенцы из Малой Азии. В случае нехватки последних крепости разрушались до основания с целью избежать восстаний неверных в тылу. Наконец, собравшись с новыми силами в 1359 году, брат Сулеймана Мурад, собрал войско и возобновил натиск на визнатийские земли. На западе Хаджи-Ильбек стоял в долине реки Марица, изолировав таким образом город Димотика — некогда важный византийский центр Фракии, защищавший Адрианополь с юга. Эвренос расположился в горах у Кешана, угрожая Ипсале. На востоке султан захватил все более или менее важные крепости вдоль дороги на Константинополь и устроил военный лагерь в Люлебургазе (Бургусе) в 55 км к юго-востоку от Адрианополя. К самому городу, у которого собрались византийские силы он послал часть войска, которое возглавил Лала-Кахин. Византийцы попытались отбросить противника, начав сражение за пределами крепости у Сазлу-дере, но потерпели поражение и вынуждены были искать укрытия в городе, который окружил Лала-Кахин. Узнав о благоприятном исходе битвы, султан и его командиры поспешили на помощь, готовясь к началу осады. Но испуганные горожане капитулировали, открыв ворота туркам. Дело в том что турки обычно не трогали жителей и имущество добровольно сдавшихся населённых пунктов. Но расправа с теми кто сопротивлялся была крайне жестокой, вплоть до убийства или продажи всех пленников в рабство. Воспользовавшись весенним половодьем на реке Марице, византийский губернатор вместе со свитой спешно сел на судно и отбыл в Константинополь.

Резонанс

Примечательно что захват Адрианополя, несмотря на кажущуюся эпохальность этого события, не нашёл отражения в византийских летописях даже таких известных хронистов как Иоанн Кантакузин и Димитрий Кидонис. Впрочем, первый, возможно просто чувствовал свою личную вину в произошедшем, а второй всегда отличался довольно общим взглядом на происходящее. Поэтому долгое время дата события была спорной (в пределах между 1361 и 1371 гг.) Известно что вести о захвате города достигли Венеции 14 марта 1361 года. По признанию ряда историков, наиболее правдоподобный очерк о захвате Адрианополя описал османский хронист Ашикпашазаде, хотя он не только не являлся очевидцем событий, но и родился гораздо позже (в 1400 г.)

Отрывок, характеризующий Битва при Адрианополе (1361)

Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.