Виноградов, Юрий Германович

Юрий Германович Виноградов
Дата рождения:	13 июня 1946(1946-06-13)
Дата смерти:	29 мая 2000(2000-05-29) (53 года)
Место смерти:	Москва, Россия
Страна:	СССР СССР→Россия Россия
Научная сфера:	археология, антиковедение
Место работы:	ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, профессор кафедр истории древнего мира и классической филологии МГУ
Альма-матер:	истфак МГУ
Научный руководитель:	Б. Н. Граков
Известен как:	исследователь античности

Ю́рий Ге́рманович Виногра́дов (13 июня 1946 года — 29 мая 2000 года) — советский и российский историк-эпиграфист, выдающийся антиковед, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, профессор кафедр истории древнего мира и классической филологии МГУ. Был заместителем главного редактора журнала «Вестник древней истории»

Биография

Окончил школу с серебряной медалью, с отличием и исторический факультет МГУ (кафедра археологии, 1969). Диплом о киклических поэмах из Ольвии написал под руководством Б. Н. Гракова, занимался у В. Д. Блаватского, посещал спецкурсы и спецсеминары у А. А. Тахо-Годи. Его учителем древнегреческого языка была Е. Б. Веселаго. Принимал активное участие в археологических раскопках.

В 1969 году поступил в аспирантуру ИВИ АН СССР. В 1973 года защитил кандидатскую диссертацию «Экономическое развитие острова Фасос в V—IV веках до н. э.». После окончания аспирантуры работал в ИВИ, с января 1973 года — в секторе истории Древнего мира и ВДИ, затем в Центре сравнительного изучения древних цивилизаций. В течение 16 лет заведовал отделом истории древней Греции и Причерноморья в ВДИ, в 1989 году стал ответственным секретарём журнала, а с конца 1990 года — заместителем главного редактора. На протяжении всех 27 лет работы в журнале он был одним из наиболее авторитетных сотрудников редакции и редколлегии «Вестника древней истории».

В 1988 году защитил докторскую диссертацию «Политическая история Ольвийского полиса VII—I вв. до н. э.: историко-эпиграфическое исследование» (монография в Москве в издана 1989 г.; есть немецкий переработанный и дополненный перевод). Этот основополагающий труд посвящён изучению большей части почти тысячелетней истории Ольвии, её общему и особенному в сравнении с остальным греческим миром. Ю. Г. Виноградов ввел понятие «варварского протектората» в истории греческих колоний.

Развивал равноправные деловые контакты с европейскими и американскими коллегами. Благодаря своим научным заслугам получил стипендию Фонда им. Александра фон Гумбольдта, это позволило ему на протяжении двух лет работать в библиотеках западногерманских научных центров, в основном в г. Констанце. Многочисленные публикации в Германии и других городах зарубежья, доклады, совместная работа с западными коллегами способствовали быстрой интеграции исследователя в мировую науку, росту его научного авторитета. Одним из первых российских антиковедов был избран иностранным членом-корреспондентом Германского археологического института (DAI). Добротно знал немецкий язык, неоднократно публиковал в Германии свои работы (отмечают его «Kleine Schriften»).

Основной список научных трудов Ю. Г. Виноградова включает 166 названий. Одним из первых обратил внимание на античные письма Северного Причерноморья на свинцовых пластинках, аналоги чему имеет средневековая бытовая переписка в Великом Новгороде. Античных аналогов письму на свинцовых и иных металлических пластинках много, включая тексты на галльском языке и иберском письме.

Семья

• Жена — Наталья Матвеевна Виноградова, доктор исторических наук, старший научный сотрудник Института востоковедения АН СССР, член-корреспондент Германского археологического института
• Сын — Андрей Юрьевич Виноградов (род. 1976) тоже является специалистом по античной истории

Отрывок, характеризующий Виноградов, Юрий Германович

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.