Гольдштейн, Барух

Барух Гольдштейн
Имя при рождении:	Бенджамин Гольдштейн
Род деятельности:	врач
Место рождения:	Бруклин, Нью-Йорк, США
Гражданство:	США США, Израиль Израиль
Место смерти:	Хеврон, Западный берег реки Иордан
Супруга:	Мириам Гольдштейн

Барух Копл Гольдштейн (ивр. ‏ברוך קופל גולדשטיין‏‎; 9 декабря 1956 года — 25 февраля 1994 года) — израильский врач американского происхождения, совершивший в 1994 году теракт в Пещере Патриархов (Хеврон), во время которого было убито 29 молящихся мусульман в мечети Ибрагима (в Пещере Патриархов) и ещё более 150 получили ранения.

Биография

Барух Гольдштейн родился в Бруклине, в ортодоксальной еврейской семье. Обучался в религиозной школе «Yeshiva of Flatbush» и университете «Yeshiva University», в котором изучал медицину. Гольдштейн состоял в Лиге защиты евреев (JDL), организованной раввином Меиром Кахане и отстаивающей еврейские радикальные политические позиции.

После репатриации в Израиль в 1983 году он служил в армии в качестве врача, сначала по призыву, а затем на сборах в качестве резервиста. После окончания срочной службы Гольдштейн жил в еврейском поселении Кирьят-Арба в Хевроне, где работал врачом. Был женат, отец четырёх детей. Состоял в избирательном списке от партии КАХ во время выборов в кнессет одиннадцатого созыва. Был избран в городской совет Кирьят-Арба от партии КАХ, после убийства Меира Кахане способствовал созданию в Кирьят-Арба мемориального парка его имени.

По сообщениям израильской прессы, «согласно рассказам знавших его людей», Гольдштейн отказывался лечить неевреев, даже служащих в израильской армии. Тем не менее, имена этих якобы «знавших его людей» никогда и нигде не сообщались. В то же время доктор Манфред Лехман, ссылаясь на отчёт комиссии Шамгара, утверждает, что Гольдштейн занимался лечением как минимум одного арабского террориста в 1990 году. Ряд аналогичных свидетельств со ссылкой на отчёт Шамгара приводит доктор Хаим Саймонс. Следует также отметить, что израильский врач, хотя бы единожды отказавшийся лечить пациента по любой причине немедицинского характера, пожизненно потерял бы не только врачебную лицензию, но и право работать в медицинском учреждении в любой должности, в том числе неврачебнойК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Поэтому достоверность газетного сообщения о якобы имевших место рассказах непоименованных «знавших его людей» остаётся под вопросом.

Начиная с конца 1993 года, после заключения Соглашений в Осло, атмосфера жизни еврейских жителей в поселениях, равно как и по всей стране, была очень напряженной. В ходе непрекращающихся терактов внутри Хеврона и в Кирьят-Арбе погибло несколько человек.

6 декабря 1993 года погиб близкий друг Баруха Гольдштейна, выходец из Советского Союза, Мордехай Лапид. Мордехай, отец 15 детей, был застрелен террористами в своей машине вместе со своим сыном Шаломом. Барух Гольдштейн в качестве врача был вызван для помощи жертвам, но уже не мог спасти своих друзей. По свидетельству жителя Кирьят Арба Давида Рамати, Гольдштейн с этого момента стал называть арабов «нацистами».

25 февраля 1994 года он открыл огонь из автомата по молившимся в Пещере Патриархов мусульманам и был ими убит. Похоронен в Кирьят-Арба.

Бойня в Пещере Патриархов

25 февраля 1994 года (в этот день в том году праздновался Пурим) в пять часов утра Гольдштейн вошел в Пещеру Патриархов (святое для иудеев и мусульман место, где, как утверждает традиция, похоронены патриархи, почитаемые обеими религиями). В Пещере Патриархов он зашел в помещение, служащее мечетью, в своей офицерской армейской форме, делая вид, что он офицер-резервист, находящийся при несении службы. В то время в мечети находилось 800 человек, так как это было утро пятницы. Гольдштейн открыл огонь из Галиля, убив 29 молящихся и ранив 150. По другим сообщениям, было убито 39 человек или 52 человека. Свидетель и участник происшествия, охранник мечети Мухамед Сулейман Абу Салех сказал, что по его мнению, Гольдштейн пытался убить как можно больше людей.

Гольдштейн был обезоружен при помощи огнетушителя, после чего его забили до смерти. Таким образом, согласно заключению комиссии Шамгара, убийство Гольдштейна носило противозаконный характер.

Немедленно вслед за событиями 25 февраля начались волнения палестинцев, во время которых в течение следующей недели было убито 25 палестинцев и 5 израильтян. В связи с начавшимися волнениями израильские власти установили в Хевроне комендантский час, который касался только палестинских жителей города, в то время как все 400 евреев-поселенцев, проживающих в городе, могли свободно передвигаться по его восточному сектору.

Израильское правительство осудило бойню в Пещере Патриархов. Премьер-министр Израиля Ицхак Рабин позвонил лидеру ООП Ясиру Арафату и охарактеризовал происшествие как «отвратительное и преступное убийство».

Место поклонения на могиле Гольдштейна

Гольдштейн был похоронен напротив Мемориального Парка Меира Кахане, в еврейском поселении Кирьят-Арба недалеко от Хеврона.

Могила стала местом паломничества израильтян, придерживающихся крайне правых взглядов. На надгробном камне написано «Святой Барух Гольдштейн, который отдал свою жизнь за Тору, евреев и народ Израиля». В 1996 году члены партии Авода выступили за то, чтобы импровизированная молельня и место для поклонений у могилы Гольдштейна были ликвидированы, а официальные лица в сфере безопасности Израиля выразили опасения, что происходящее у могилы может вдохновить других экстремистов.

В 1999 году, вслед за принятием закона о запрете установки могильных памятников террористам, а также после решения Верховного Суда, армия Израиля при помощи бульдозеров уничтожила молельню и место для поклонений у могилы Гольдштейна.

Мнения о мотивах Гольдштейна

Существует мнение, что Барух Гольдштейн крайне отрицательно относился к Соглашениям в Осло между Израилем и Палестинской Автономией.

Американский политолог Ян Лустик (англ.) приводит следующее мнение, высказанное вдовой Гольдштейна Мириам (см. также):

Барух не был психопатом, он в точности знал, что он делает. Он запланировал сделать это с целью прекратить мирные переговоры. Он совершил это ради народа Израиля.

По мнению многих жителей Кирьят Арба и еврейского Хеврона, Барух Гольдштейн своими действиями остановил готовящийся погром. Так, мать Гольдштейна утверждала, что перед этими событиями в хевронских мечетях распространялись массовые призывы к резне евреев, в листовках и надписях на стенах в арабской части были призывы запасаться продуктами на период предстоящего после резни комендантского часа:

За несколько дней до превентивной атаки Баруха в Пещере Праотцев (Маарат А-Махпела) — и это могут подтвердить члены городского совета Кирьят Арба, которые присутствовали при разговоре, — высокопоставленный офицер армии предупредил Баруха, что следует держать в готовности вверенную сыну клинику и приготовить операционные мощности — из-за ожидавшегося в Пурим нападения на евреев. Накануне Пурима, когда Барух был на полуденной молитве в «Маарат А-Махпела», «невинные арабские молящиеся» ворвались из соседнего зала (того самого зала, где было их сборище следующим утром) с криками «Режь евреев!» Мой сын обратился к присутствовавшему на месте офицеру и потребовал прекратить безобразие. Офицер просто пожал плечами и вышел.

О готовившемся погроме косвенно свидетельствует и большое количество холодного оружия, найденного в мечети после убийства.

Последствия теракта

Крупный теракт 6 апреля 1994 года в Афуле и последующие за ним теракты-самоубийства были объявлены ХАМАСом акциями возмездия за теракт Гольдштейна. При этом ХАМАС декларировал, что теракт Гольдштейна и последовавшие за ним столкновения между арабами и израильской армией в Хевроне, повлёкшие больше жертв, чем сам теракт, побудили его изменить тактику и перейти к нападению на гражданских лиц в пределах «зелёной черты». Однако не повлёкшие гражданских жертв теракты члены ХАМАС проводили в пределах зелёной черты и до этого. Также существует информация о терактах, которые ХАМАС планировал в Израиле до теракта Гольдштейна и которые были предотвращены израильскими спецслужбами.

Официальная реакция

По решению правительства от 27 февраля 1994 года с целью расследования обстоятельств бойни была назначена следственная комиссия под руководством судьи Меира Шамгара. Кроме Шамгара в неё вошли также судьи Элиезер Голдберг и Абдельрахман Зуаби, профессор Менахем Яари и генерал-лейтенант Моше Леви.

В отчёте, поданном правительству 26 июня 1994 года, комиссия доложила о серьёзных недостатках в существующем методе охраны Пещеры Патриархов. Комиссия рекомендовала ввести в Пещере раздельные режимы молитв для мусульман и евреев, основать особое подразделение охраны Пещеры, запретить ношение оружия в пределах Пещеры и принять прочие шаги, направленные на поддержание безопасности в Пещере.

Комиссия включила в отчёт и более широкие рекомендации, как, например, определение необходимости возложить полномочия в области применения уголовного права по отношению к еврейским поселенцам на Западном берегу реки Иордан на органы полиции (а не армии) и определить инструкцию по сотрудничеству между армией и полицией в этой сфере, а также необходимости создания более ясных правил ведения боя в крайних случаях нарушения общественного порядка.

Рекомендации комиссии были исполнены: помимо прочего, были проведены перемены в режиме охраны Пещеры Патриархов, на территории Западного берега реки Иордан был создан особый полицейский округ (ивр. ‏מחוז ש"י‏‎), и была сформулирована подробная инструкция о разделе полномочий и сотрудничестве между полицией и армией в вопросах борьбы с нарушением общественного порядка на контролируемых Израилем территориях.

В ноте, официально направленной 8 августа 1994 года Генеральному секретарю ООН, Израиль сообщил о мерах, предпринятых после теракта. Кроме результатов работы комиссии Шамгара, упоминались также следующие меры:

• Руководство Израиля и представители различных политических партий в резкой форме осудили происшествие 25 февраля, охарактеризовав его как теракт. Движения «Ках» и «Кахане хай», с которыми был связан Б. Гольдштейн, были запрещены.
• Семьям убитых и раненых (за исключением семьи самого Гольдштейна) была выплачена денежная компенсация.
• В Хевроне была создана временная группа международного присутствия («TIPH» англ.) в составе 90 человек. Предполагалось, что срок её деятельности ограничится 3-мя месяцами, но она существует до сих пор.
• Было принято решение об освобождении из тюрем и из-под ареста 800 палестинцев.

См. также

• Еврейский терроризм
• Список терактов-самоубийств против граждан Израиля

Ссылки

• [chaimsimons.net/baruchgoldstein.html DID OR DID NOT DR. BARUCH GOLDSTEIN MASSACRE 29 ARABS? by Rabbi Dr. Chaim Simons © Copyright. Chaim Simons, 2003]
• [www.7kanal.com/article.php3?id=1034 Акция д-ра Гольдштейна в пещере Махпела, Рав д-р Хаим Саймонс — научное исследование / Кирьят-Арба / Июль 1995 г.]
• [maof.rjews.net/english/37-english/4764-baruch-goldstein-and-hebron-ten-years-later Baruch Goldstein and Hebron Ten Years Later, Ariel Natan Pasko, 04.03.2004]

Отрывок, характеризующий Гольдштейн, Барух

– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.