Гробница Данте

Гробница Данте (итал. Tomba di Dante) — мавзолей Данте Алигьери в городе Равенна (Италия), в непосредственной близости от церкви св. Франциска. Построен в 1780 году по проекту архитектора Камилло Мориджа по заказу легата кардинала Луиджи Валенти-Гонзага.

История захоронения Данте

Данте, скончавшийся в 1321 году от малярии в Равенне, был похоронен в церкви Сан Франческо. Покровитель поэта Гвидо Новелло да Полента планировал построить ему пышную усыпальницу, но, утратив власть в городе, не осуществил свой проект. В 1483 году для захоронения Данте по заказу городского главы Бернардо Бембо скульптором Пьетро Ломбарди был изготовлен портрет поэта, сохранившийся до настоящего времени.

В 1519 году по просьбе Микеланджело папа Лев X согласился на перенесение праха Данте во Флоренцию, но когда гроб привезли в город, то он оказался пустым. В базилике Санта-Кроче был устроен кенотаф. Позднее выяснилось, что монахи находящегося по соседству францисканского монастыря, не желая расставаться с прахом поэта, выкрали урну с его прахом. Они прокопали небольшой туннель под монастырской стеной и погребли урну на территории монастыря. Они же в 1677 году поместили прах Данте в деревянную раку, на которой тогдашний настоятель (приор) францисканского монастыря Антонио Санти повелел вырезать латинскую эпитафию.

В 1780 г. папский легат Валенти-Гонзага распорядился убрать пустой саркофаг и фриз, а на старом месте воздвигнуть мавзолей (который стоит поныне) в классическом стиле. Когда после 1810 года в результате проводившейся Наполеоном секуляризации монастырь был распущен, францисканцы спрятали деревянную раку в клуатре монастыря. Рака с прахом Данте была обнаружена в 1865 году во время монастырского ремонта. Рака была опознана по эпитафии Антонио Санти. Останки были перенесены в мавзолей и помещены в саркофаг. Урна с прахом Данте во время Второй мировой войны изымалась, поскольку Равенна подвергалась бомбардировкам. Место, где францисканцы прятали прах, в настоящее время отмечено мемориальной доской.

Убранство гробницы

Внутри гробницы находится саркофаг с урной, изготовленной в 1483 году по указанию Бернардо Бембо. Саркофаг украшен латинской эпитафией, написанной в 1327 году Бернардо Каначчо

Государевы права, небеса, воды Флегетонта, я воспевал, идя своей земной юдолью. Теперь душа моя ушла в лучший мир и блаженствует, созерцая среди светил своего Создателя, здесь покоюсь я, Данте, изгнанный из отечества, родной Флоренции, мало любящей матери.

Над саркофагом помещён барельеф с портретом задумчивого Данте перед подставкой для книг (перенесён с его захоронения в церкви Сан Франческо). Выше находится позолоченный крест, установленный в 1965 году к 700-летию Данте по поручению папы Павла VI. На полу в центре мавзолея находится бронзовый венок, возложенный на гробницу в 1921 году от итальянской армии. С потолка свисает лампада, которую заправляют маслом из Флоренции, привозимым в Равенну ежегодно в сентябре, когда в городе проходит «Дантов месяц».

Музей Данте

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данте с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.

Александр Блок, «Равенна»

Слева от мавзолея расположена лестница, ведущая в Музей Данте (итал. Museo Dantesco), открытый в 1921 году. В этот же год в дар от итальянских городов музею был преподнесён мемориальный колокол, установленный перед его входом. В музее хранятся макеты памятников поэту, бюсты, рельефы, картины, медальоны, мемориальные венки, грамоты. В музее находится деревянная рака, созданная в 1677 году для останков Данте францисканцем Антонио Санти и стеклянный короб, в котором лежали его кости при освидетельствовании скелета поэта в 1865 году.

Литература

• Равенна. Город искусства. — Равенна: EDIZIONI SALBAROLI, 2006. — С. 122-124.

Отрывок, характеризующий Гробница Данте

– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.