Домовая церковь

Домо́вая церковь — в православии освящённое помещение, расположенное в жилище частного лица (домовая церковь в узком смысле слова) или в учреждении (домовая церковь в широком смысле слова). Иногда домовой церковью служит отдельная, на том же участке стоящая, освященная постройка. Домовая церковь имеет собственный антиминс, используется для совершения богослужения. Особым видом домовой церкви является «крестовая церковь» в архиерейских домах или резиденциях епископов.

Домовая церковь в широком смысле слова может быть расположена в больнице, доме престарелых, детском доме, приюте, ином социальном (благотворительном) учреждении, а также учебном заведении и предназначена для участия в богослужении лиц, постоянно или временно пребывающих или обучающихся в этих учреждениях.

История домовых церквей

В синодальный период

При Петре I устройство домовых церквей (в узком смысле слова) было полностью запрещено. Затем в 1722 и 1723 годах Святейший Синод, по Высочайшему повелению, дозволил «знатным и престарелым персонам в крайних случаях иметь в своих домовых палатах подвижные антиминсы, с потребным к священнодействию убранством, но без особых причтов», а в 1762 году было разрешено иметь домовые церкви. Домовые церкви имели посвящение как в честь чтимого в семье святого, так и в честь святого, в день памяти которого тот или иной полк одержал победу.

До 1917 года домовые церкви создавались для частных лиц, которые в силу возраста или болезни не имели возможности посещать приходскую церковь, при наличии у них особых заслуг. Такое разрешение давали епархиальные архиереи, а в в Москве и Санкт-Петербурге — Святейший Синод. После смерти лица, кому было разрешено учреждение домовой церкви, все её принадлежности передавались в собственность соответствующей приходской церкви, если не появлялось новое разрешение на продолжение существования домовой церкви.

Богослужение в домовых церквях посещали иногда и посторонние лица по так называемым «билетам». Внешне домовая церковь, расположенная в здании, выделялась небольшой главкой либо просто крестом над кровлей.

В Москве перед революцией 1917 года было не менее 230 домовых церквей.

При советской власти

После прихода к власти большевиков именно с этой категории храмов началась борьба с религией, и важной вехой в этой борьбе был выпущенный через три месяца после захвата власти Декрет о свободе совести (более известный как Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви).

Декрет, однако, имел слишком общий характер, и потому его нельзя было применять «в повседневной богоборческой практике», что потребовало издания «инструкций о порядке проведения Декрета в жизнь, разъяснений Декрета и этих инструкций».

Декрет «делал зависимыми от властей только приходские храмы», что было большим недостатком с точки зрения богоборчества. Имущество Церкви до революции не было отделено от государственного имущества, и пролетарское государство считало это имущество своим. «Но это было правильно только по отношению к церквам приходским». Иными словами, имущество неприходских церквей не было частью государственной собственности.

«Домовые церкви, в которых не было приходов, — ни контролировать, ни тем более закрывать на основании этого Декрета было невозможно», а таких храмов было множество: они действовали «при учебных заведениях, в учреждениях связи, в жилых домах, на железной дороге, воинских частях, при социальных учреждениях самой разной специализации», будучи «или собственностью учреждения, или частным владением».

Таким образом, в силу недосмотра авторов Декрета возникла независимость домовых церквей. Поэтому для борьбы с ними потребовался иной подход: «в августе 1918 года была разработана очень жесткая инструкция Наркомпроса, предусматривающая обязательное закрытие домовых церквей при учебных заведениях». При этом их доля была не столь уж велика: по данным на 1920 год, «домовые церкви при учебных заведениях и музеях составляли чуть более 16% от общего их числа», и даже с учётом церквей при детских приютах она составлял 21–22%. «На деле инструкцию применяли абсолютно ко всем домовым храмам, вплоть до церквей при больницах, приютах и богадельнях для глухонемых и душевнобольных».

Домовые церкви планировалось закрыть к сентябрю 1918 года, однако на деле, если говорить о Москве, в 1918 году было закрыто только три из них. В 1919 году закрыли ещё 7, в 1920 году — 13. «Вся кампания растянулась до 1923 года».

Смена статуса, то есть организация прихода, обеспечивала, по крайней мере, если не спасение храма, то хотя бы отсрочку закрытия, но удалась она лишь в немногих храмах.

Домовые церкви в настоящее время

В настоящее время традиция создания домовых церквей при учреждениях возобновлена.

В большинстве случаев домовая церковь приписана к приходу, на территории которого находится, и принадлежит этому приходу, иногда — приписана к иному приходу или представляет собой самостоятельное церковное учреждение. В последнем случае ею управляют иначе, чем приходскими церквами: ни приходского собрания, ни приходского совета при ней не образуется. В Москве подобные церкви могут, например, иметь статус Патриаршьих подворий.

По состоянию на 2005 год в Москве действовали 122 домовых храма. Среди них, в частности, — храм святителя Николая при Московском государственном университете путей сообщения, храм Покрова Пресвятой Богородицы при Бутырской тюрьме, храм преподобного Серафима Саровского при доме ветеранов труда № 31. Однако особенно многочисленны больничные храмы.

Число домовых храмов с течением времени увеличивается: в 2013 году при одних лишь светских учреждениях действовало 164 храма.

Домовые церкви при вузах

В 2015 году при светских московских вузах действовало не менее двенадцати домовых храмов, половина из которых имеет богатую историю, остальные же — «молодые, только что возведённые и освящённые храмы». Среди известных исторических домовых церквей при вузах — храм святой мученицы Татианы при МГУ, Храм иконы Божией Матери «Взыскание погибших» при РЭУ им. Г. В. Плеханова и др.

Проректор МГУ В. В. Белокуров высоко оценил роль домовых храмов при вузах, отметив:

— Я считаю создание или, как это было в Московском университете, возрождение домовых храмов при вузах делом очень важным. Их деятельность отчасти направлена на воспитание студенчества, защиту от наркомании, алкоголизма. В середине 90-х была очень актуальна проблема сект, и мы помним, какую роль храм святой Татианы при МГУ сыграл в деле защиты студентов от их пагубного влияния.

См. также

• Домовые церкви в Санкт-Петербурге
• Моленная

Ссылки

• [www.miloserdie.ru/index.php?ss=2&s=63 Досье на больничные храмы Москвы] на сайте МИЛОСЕРДИЕ.RU
• [www.pokrov-forum.ru/domovy_hram/church_list.php Православные домовые храмы при учебных заведениях] на сайте «Межвузовской Ассоциации „Покров“»
• [www.st-tatiana.ru/ Домовый храм святой мученицы Татианы при МГУ]

Отрывок, характеризующий Домовая церковь

– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.