Жак, Илья Семёнович

Илья Семёнович Жак (25 сентября 1906, Полтава — 2 октября 1964, Ленинград) — советский композитор-песенник, дирижёр.

Биография

В 1930 году окончил Бакинскую консерваторию, играл в различных оркестрах Ленинграда. В 1938—1941 годах был музыкальным руководителем и главным аранжировщиком джаз-оркестра Якова Скоморовского, для которого написал или обработал большинство исполняемых оркестром эстрадно-джазовых композиций (в том числе «Только для вас», «Вальс», «Еврейская мелодия», «Джаз-фантазия», «Лунный свет», «Дайна», «Я видел звёзды», «Моя красавица», «Блюз»). Работал аккомпаниатором Клавдии Шульженко, для которой написал несколько песен. Другие песни были написаны для Владимира Коралли и Изабеллы Юрьевой. За песню «Бескозырка» (на стихи Н. С. Верховского, 1942) был награждён орденом Красной Звезды.

В 1942 году был вывезен из блокадного Ленинграда, работал в «Ансамбле пяти морей» под руководством Вано Мурадели в Москве. С 1944 года — второй дирижёр оркестра Ленинградского театра эстрады (в том числе театра миниатюр Аркадия Райкина), в 1953—1955 годах — музыкальный руководитель и композитор Ленинградского эстрадного оркестра Александра Блехмана, для которого создал «Праздничный марш», куплеты, танцевальные миниатюры для программ «Не проходите мимо» (1953) и «По разным адресам» (1955). С конца 1950-х годов — вновь в театре миниатюр Аркадия Райкина.

Автор песен «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали» (на стихи Григория Гридова, 1937), «Руки» (на стихи Б. И. Лебедева-Кумача, 1939), «Встречи» («Ты помнишь наши встречи», на стихи Григория Гридова), «На карнавале» (на стихи А. Волкова), «Трое любимых» (на стихи Георгия Рублёва), «Капризное счастье» (на стихи Михайлова и Толмачёва), «Голубой платок» (на стихи Бориса Тимофеева), «В вагоне поезда» (на стихи Марии Карелиной-Кац), «Желание» (на стихи Елизаветы Эльпорт-Мозес), «Счастлив тот, кто любит», «Клава» (на стихи М. Гелера).

Отрывок, характеризующий Жак, Илья Семёнович

Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.