Зоил

Зоил
Ζωίλος
Направление:	Кинизм

Зои́л (др.-греч. Ζωίλος) — оратор, греческий философ (киник), литературный критик IV—III веков до н. э., родом из Амфиполя, что во Фракии, откуда один из его эпитетов: «фракийский раб». Со времени римских поэтов века Августа, Зоил — нарицательное имя критика завистливого, язвительного и мелочного.

Характер и внешность

Интересные сведения сохранились у римского писателя I—II веков Клавдия Элиана:

Зоил из Амфиполя, тот, кто писал против Гомера, Платона и других, был учеником Поликрата. А этот Поликрат был автором сочинения, направленного против Сократа. Зоила прозвали риторическим псом. Выглядел он вот как: ходил с окладистой бородой, наголо стриг голову и носил короткий до колен гиматий. Зоил всегда злословил о людях, только и делал, что наживал себе врагов и был удивительно придирчив. Однажды кто-то из философов спросил его, почему он всех хулит. «Потому, — был ответ, — что не могу, как мне того хочется, причинить им зло». (Пёстрые рассказы, книга 11, 10)

Зоил — критик Гомера

За насмешки и издевательство над Гомером Зоил был прозван «Бичом Гомера» (Όμηρομάσιξ); называли его также «собакой красноречия». Насколько можно судить по уцелевшим, довольно многочисленным его, критическим замечаниям, по названиям его сочинений и по суждениям о нём Лонгина и Порфирия, древних знатоков литературы, Зоил принадлежал к числу софистов пытливых, остроумных, но очень мало понимающих в поэзии и вовсе не сообразующихся в оценке древних поэтических произведений с миросозерцанием и вкусами общества, для которого произведения эти первоначально и назначались.

В гневе на ахеян Аполлон мечет свои смертоносные стрелы сначала в мулов и собак (Ил. I, 50); по мнению Зоила — это непристойная напраслина на божество, «ибо чем провинились перед ним мулы и собаки»? При известии о смерти Патрокла, Ахилл предается безмерной скорби и изливается в слезах (Ил. XVIII, 22-35); вслед за Платоном Зоил повторяет, что смерть не следует почитать злом, что слезы и отчаяние — удел женщин; «даже Гекуба, при виде влекомого за колесницей тела Гектора, не проявляет такого исступления, каким Гомер наделяет здесь своего героя».

В изображении Приама, выпрашивающего у Ахилла останки сына, Зоил находил несколько несообразностей: Гермес не провожал Приама до Ахиллова шатра, троянский старец запасся раньше пропуском от Ахилла. Приам и Ахилл не могли говорить так, как они говорят у Гомера; но нелепее всего вмешательство в дело Аполлона, с целью сохранить нетленным труп Гектора (XXIV, 470 сл.).

О Диомеде поэт сообщает, что Афина «пламень ему от щита и шелома зажгла неугасный» (V, 4). «Это верх нелепости, — восклицает Зоил — Что же станется с героем? Он должен тотчас обратиться в пепел». Эти и подобные примеры Зоиловой критики Гомера не более странны, нежели многие замечания Платона против царя поэтов; в том же направлении критиковали гомеровские поэмы Аристотель и александрийские грамматики, предшественником которых был Зоил.

От других критиков того же рода он отличался, вероятно, лишь большей настойчивостью в поиске всевозможных недочетов в Илиаде и Одиссее. Плиний Старший две книги своей «Естественной истории» составил по Зоилу; Лонгин находил весьма остроумным выражение Зоила: «плачущие поросята» о спутниках Одиссея, обращенных Цирцеей в свиней. Обличители Гомера появляются в литературе уже с VII века до н. э.; но они выступали в интересах морали и религиозного спиритуализма, а Зоил — обличитель Гомера во имя здравого смысла.

Образ Зоила в литературе

Имя «Зоил», как нарицательное имя для обозначения недоброжелательного и язвительного критика, получило широкое распространение в русской литературе XIX века. Например, широко известна эпиграмма Фёдора Тютчева «Пускай от зависти сердца зоилов ноют…». У Пушкина упоминается в поэме «Руслан и Людмила» и в повести «Барышня-крестьянка»: «Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем провинциялом».

Образ Зоила также присутствует и у Г. Р. Державина в оде «Фелица»:

Что будто самым крокодилам,
Твоих всех милостей зоилам,
Всегда склоняешься простить.

Позже, в XX веке, Акутагава Рюноскэ использовал имя «Зоил» в фантастическом рассказе «Мензура Зоили». В нём был описан одноимённый прибор для измерения художественной ценности произведений.

В песне советского барда Юлия Кима «О волшебной силе искусства» есть строки «...Дабы сугубо наказать презренного зоила, / В желе́зы руки заковать — дабы хулы не клал».

Литература

• Fàbricii, «Bibiliotheca Graeca» (I, 550 sq.);
• Lehrs, Karl. «De Aristarchi studiis Homericis» (III, 9).

Ссылки

• [ancientrome.ru/dictio/article.htm?a=201645998 Словарь «Античные писатели»]

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Зоил

Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.