Игнатьев, Гавриил

Гавриил Игнатьев
Дата рождения	1748(1748)
Дата смерти	1804(1804)
Место смерти	Архангельск
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Флот
Звание	Генерал-майор флота

Гавриил Игнатьев (ок. 1748—1804) — русский кораблестроитель конца XVIII — начала XIX веков, корабельный мастер генерал-майорского ранга, построил на Кронштадтской и Соломбальской верфях 33 линейных корабля и фрегата.

Биография

Игнатьев Гавриил родился около 1748 года. В 1762 году начал службу в Главном Санкт-Петербургском адмиралтействе корабельным учеником. В 1778—1782 годах работал на Соломбальской верфи в Архангельске под началом корабельного мастера бригадирского ранга М. Д. Портнова.

В 1783 году был переведён в Кронштадт, где руководил судоремонтом, а затем вместе с корабельным мастером А. С. Катасановым на Кронштадтской верфи строил 100-пушечный линейный корабль «Ростислав», который 23 мая 1784 года был спущен на воду. 22 февраля 1784 года Игнатьев самостоятельно заложил на Кронштадтской верфи 100-пушечный линейный корабль «Саратов», который был спущен на воду 15 октября 1785 года. За месяц до спуска «Саратова», 19 сентября Игнатьев заложил на Кронштадтской верфи ещё один 100-пушечный линейный корабль «Святой Николай Чудотворец» и 13 мая 1789 года спустил его на воду. Все эти корабли вошли в состав Балтийского флота и участвовали в войне со Швецией 1788—1790 годов и в войне с Францией 1792-1797 годов.

В 1791 году Гавриил Игнатьев, после смерти своего учителя М. Д. Портнова, переехал в Архангельск и возглавил судостроение на Соломбальской верфи. В том же году он был произведён в корабельные мастера генерал-майорского ранга. На Соломбальской верфи он построил десять 66-пушечных и 74-пушечных кораблей, шесть 36 и 44-пушечных фрегатов. 19 июля 1791 года Игнатьев заложил 66-пушечный линейный корабль «Европа». Спущен на воду 15 мая 1793 года, вошёл в состав Балтийского флота. 10 октября 1792 года на Соломбальской верфи Игнатьев заложил 74-пушечный линейный корабль «Исидор» — один из девятнадцати кораблей типа «Ярослав». После спуска на воду в 1795 году корабль вошёл в состав Балтийского флота и участвовали в войне с Францией 1792—1797 годов. 21 сентября 1794 года Игнатьев заложил два корабля: 74-пушечный линейный корабль «Всеволод» и 66-пушечный линейный корабль «Азия», которые были спущены на воду в 1796 году.

В 1797 году Игнатьевым были спущены ещё два линейных корабля «Победа» и «Северный Орёл». В 1798—1799 годах Гавриил Игнатьев спустил на воду 36-пушечный фрегат «Поспешный» (заложен 19 декабря 1796 года) и три 44-пушечных фрегата: «Счастливый» (заложен 19 декабря 1796 года), «Феодосий Томский» (заложен 19 августа 1798 года) и «Тихвинская Богородица» (заложен 9 августа 1798 года). 44-пушечные фрегаты были построены по чертежам взятого в плен шведского фрегата «Венус». В 1799 году Г. Игнатьев завершил постройку трёх 74-пушечных линейных корабля: «Москва» и «Ярослав» (заложены 21 августа 1798 года) и «Святой Пётр» (заложен 12 ноября 1798 года). Корабли участвовали в войне с Францией 1798—1800 годов. В 1798 году Игнатьев был командирован в Санкт-Петербург для ознакомления с новшествами при постройке кораблей и практическом использования их в Архангельском адмиралтействе.

В 1801 году корабельным мастером Игнатьевым на Соломбальской верфи было завершено строительство фрегата «Спешный». Проект корабля, пропорции корпуса оказались настолько удачными, что по его чертежам на верфях Архангельска и Санкт-Петербурга с 1801 по 1844 год было построено ещё 33 фрегата одинаковых типоразмеров. Это была самая крупная серия русских парусных 44-пушечных фрегатов. Корабли построенные корабельным мастером Игнатьевым отличались высокой скоростью и долговечностью, так как вместо сосны Игнатьев применял для постройки корпусов древесину лиственницы. Игнатьев был опытным специалистом по камельному делу. С помощью построенных им камелей он успешно проводил через мелководье реки Северная Двина все построенные им корабли, за что получил в 1801 году Высочайшее благоволение.

18 октября 1800 года на Соломбальской верфи строитель Г. Игнатьев заложил 38-ми пушечный фрегат «Лёгкий», который был спущен на воду 7 мая 1803 года, и затем вошёл в состав Балтийского флота. 29 августа 1801 года Игнатьев приступил к постройке 74-пушечного линейного корабля «Сильный». 1 декабря 1804 года корабельный мастер IV класса Табеля о рангах Г. Игнатьев по собственному прошению был уволен со службы и вскоре скоропостижно скончался. Достройку корабля вёл приемник Игнатьева на Соломбальской верфи — молодой корабельный мастер A. M. Курочкин. Корабль был спущен 28 мая 1804 года и вошёл в состав Балтийского флота. За постройку этого корабля Курочкин получил от императора Александра I особую награду — бриллиантовый перстень и крупную денежную премию.

Литература

• Широкорад А. Б. [91.210.216.1/Books/Военное%20дело/История/Широкорад%20А.Б.200%20лет%20парусного%20флота%20России.pdf 200 лет парусного флота России. 1696—1891]. — М.: Вече, 2007. — С. 31, 32, 35, 36, 42, 86, 87. — 448 с.
• Веселаго Ф. Ф. [www.runivers.ru/lib/book3183/10233/ Материалы для истории русского флота]. — СПб.: Типография Морского Министерства, 1902. — Т. XVI. — С. 206, 279, 468. — 671 с.
• Веселаго Ф. Ф. [www.runivers.ru/bookreader/book10234/#page/545/mode/1up Материалы для истории русского флота]. — СПб.: Типография Морского Министерства, 1904. — Т. XVII. — С. 536. — 677 с.

Отрывок, характеризующий Игнатьев, Гавриил

– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».