Каценельсон, Лев Израилевич

Лев Израилевич Каценельсон
Иехуда Лейб Биньямин Каценельсон
Место рождения:	Чернигов, Российская Империя
Научная сфера:	медицина, востоковедение
Место работы:	Александровская больница
Учёная степень:	доктор медицины
Альма-матер:	ИМХА
Известные ученики:	Залман Шазар

Лев Израилевич (Иехуда Лейб Биньямин) Каценельсон (1847—1917) — российский медик, востоковед—гебраист, прозаик, общественный деятель, соавтор «ЭСБЕ», редактор «ЕЭБЕ», ректор курсов востоковедения; известен также под псевдонимом Буки бен-Иогли.

Биография

Иехуда Лейб Биньямин Каценельсон родился в 1847 году в городе Чернигове в Российской Империи. Рано потеряв отца, до десяти лет обучался в хедере, а затем, когда ему минуло 13 лет, его отдали в обучение к соферу (переписчик Святого Писания и филактерии), и Каценельсон, работая до 12 часов в день над священными пергаментами, не переставал мечтать о карьере талмудиста. На 15-м году жизни тайком от родных он уехал в Бобруйск, где в иешивоте принялся за изучение Талмуда.

В это время Каценельсон самостоятельно выучил немецкий язык, а на 19-м году жизни познакомился и с русским языком. Не имея возможности получить систематическое образование в Бобруйске, он, практически без средств отправился в 1866 году в Житомир, где поступил в раввинское училище, по окончании которого поступил в 1872 году в Медико-хирургическую академию. По окончании обучения в 1877 году, Каценельсон отправился в качестве военного врача на русско-турецкую войну и по возвращении сдал экзамен на доктора медицины и поступил на службу ординатором в Александровскую больницу города Санкт-Петербурга.

В конце 1870-х началась и литературная деятельность Льва Израилевича Каценельсона в периодических печетных изданиях «Русский еврей» и «Еврейское обозрение». Его фельетоны под псевдонимом «Буки бен-Иогли», отразившие идейный перелом тогдашней еврейской интеллигенции, создали ему имя в еврейской литературе (позднее вышли отдельно в 1902 году под заглавие «Мысли и Грезы»).

Дальнейшие его работы были в основном посвящены научным вопросам. Убедившись, что талмудисты обнаруживали основательное знакомство с разными областями анатомии и патологии, Каценельсон решил ознакомить современный медицинский мир с этой областью. Первой его работой была статья «Сведения о гемофилии в Талмуде» («Еврейское обозрение», 1885 год). Более капитальная работа по талмудической медицине была помещена Каценельсоном в газете «Гаиом» под названием «Remach Ebarim» (вышла отдельно в 1888 году). В Талмуде часто встречается утверждение, что число костей человеческого тела — 248. Многих сведущих в талмудической литературе медиков давно уже занимал вопрос, «почему по талмудическому счету число костей оказывается значительно больше, чем считает современная анатомия»? Учёный нашел разъяснение вопроса в различии способа приготовления скелетов ныне и в древности. Основываясь на данных эмбриологии, он старался определить возраст, в котором число костей человека после вываривания его скелета может равняться приблизительно 248. Эта работа, написанная в строго научном духе и, вместе с тем, на изящном еврейском языке, обогатила естественнонаучную терминологию иврита и послужила основанием для более обширного труда на русском языке под названием: «Анатомия (нормальная и патологическая) в древнееврейской письменности и отношение ее к древнегреческой медицине». Этот труд, за который он получил степень доктора, обратил на себя внимание историков медицины и по поручению профессора Рудольфа Коберта был переведен на немецкий язык и напечатан в пятом томе его «Historische Studien».

К числу значительных работ Каценельсона по истории медицины следует отнести также его напечатанный в 1894 году в сборнике «Га-Иекев» труд «Об именах накожных болезней в Святом Писании», где он старается внести больше ясности, главным образом, в крайне сложную главу о цараат в Пятикнижии (Лев., XIII). Вникнув в этимологический смысл терминологии этой главы, Каценельсон должен был разойтись как с подавляющим большинством комментаторов, так и с авторами большинства медицинских трудов, старавшихся подвести те или другие известные нам болезни под библейские описания. Однако этот труд должен был войти только эпизодически в задуманное учёным исследование о ритуальной чистоте у древних евреев. Первые 2 части этого исследования были напечатаны в журнале «Восход» за 1897 и 1898 годы под названием «Институт ритуальной чистоты» (по-древнееврейски, «Jesode Tum’ah we-Taarah» в трехмесячн. «Hasman», 1903) и «Саддукеи и Фарисеи» (первая часть, переведенная на немецкий язык Я. Израэльсоном, помещена в «Monatsschrift für J. Wiss. u. Gesch.» за 1900 г.). Хотя автор, по его словам, хотел проследить и критически осветить историческое развитие только указанной группы законов, но попутно он разработал много явлений из жизни древних евреев и высказал ряд новых взглядов.

К этому циклу работ относится также ряд статей, печатавшихся в «Гамелиц» (за 1896—1897 г.) под общим названием «Zerorot u-ressissim» и разъясняющих разные места в Талмуде, относящиеся к медицине. Это отрывки из обширного труда «Медицинские основы Терефот», начало которого напечатано в русском переводе Мишны Н. А. Переферковича в виде введения к трактату Хулин.

Из работ общего содержания наиболее известны его статьи «Религия и политика у древних евреев» (Сборник «Будущность» за 1900 и 1902 гг.) и «Вавилонское пленение» («Восход», 1901 год).

Рядом с этой научной деятельностью у Каценельсона шла и работа литературная, главным образом, на древнееврейском языке. Его восточные сказания: «Ben Adne ha-Sode», «Ha-Jogeb», «Ha Ischa ascher lo iadah Zechok» и другие, по своеобразной колоритности стиля и художественной законченности, относятся к лучшим в символическом жанре. По словам Л. О. Кантора, «употребляя в своих научных работах мишнаитско-талмудический язык, Каценельсон в литературных своих произведениях является поклонником чисто библейского языка, которым мастерски владеет, соединяя красоту и библейскую наивность изложения с легким и гибким применением к современным формам мышления и речи. К особенностям его литературного творчества принадлежит также мягкий, подчас довольно язвительный, но всегда изящный юмор».

Лев Израилевич Каценельсон также являлся редактором Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, где поместил и ряд своих статей.

С 1892 года он состоял членом Центрального Комитета Еврейского Колониального Общества, членом Комитета Общества распространения просвещения между евреями (с 1910 года товарищ (заместитель) председателя).

После смерти учредителя Курсов Востоковедения, барона Д. Г. Гинцбурга, Каценельсон стал заведовать этими курсами.

Лев Израилевич Каценельсон умер в 1917 году в Петербурге и был похоронен на Преображенском еврейском кладбище.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/?mode=article&id=12025&query=%CA%C0%D6%C5%CD%C5%CB%DC%D1%CE%CD Каценельсон Иехуда Лейб Биньямин].

Персоналии   Иудаизм   Российская империя   Медицина

Отрывок, характеризующий Каценельсон, Лев Израилевич

– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.