Ифигения (Расин)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ифигения
Iphigénie
Автор:

Жан Расин

Язык оригинала:

французский

Оригинал издан:

1674

[www.lib.ru/INOOLD/RASIN/rasin1_04.txt Электронная версия]

«Ифигения» (фр. Iphigénie) — трагедия в пяти актах, произведение французского драматурга Жана Расина. Премьера состоялась 18 августа 1674 года на подмостках временного театра, возведенного в Версале по случаю череды гуляний Версальский Дивертисмент[1]. В качестве сюжета Расин использовал известный древнегреческий миф о том, как царь Агамемнон вынужден был принести в жертву собственную дочь, чтобы умилостивить богиню Артемиду.





Основные персонажи

Сюжет

Действие происходит в Авлиде перед Троянской войной. Агамемнон собрал флот и был готов выступить в Трою, но боги наслали на море штиль. Теперь греческие корабли не могут сдвинуться с места. Царь спросил совета у жреца, который велел принести в жертву дочь Ифигению:

Лишь юной девы смерть, в чьих жилах кровь Елены,
Откроет, славный царь,
На Трою путь судам прямой и невозбранный.

Ужаснувшийся Агамемнон решил поначалу ослушаться богов, но мудрый Улисс напомнил ему о долге перед греками, избравшими Агамемнона своим царем. Тогда он написал письмо от лица Ахилла — Ахилл зовёт возлюбленную в Авлиду, чтобы вступить с ней в брак перед осадой Трои. Сам же Ахилл в это время отправился в поход на Лесбос и, как полагал Агамемнон, задержится там надолго, поэтому не сможет помешать жертвоприношению. Однако Ахилл моментально разобрался с врагами и уже вернулся. Агамемнон измучился и сам не рад собственному плану:

Но даже не Ахилл сейчас меня страшит,
А то, что дочь моя к погибели спешит.

Агамемнон хочет каким-то образом заставить Клитемнестру с Ифигенией повернуть назад и посылает новое письмо о том, что Ахилл передумал жениться и решил отложить брак до тех пор, пока над Троей не будет одержана победа. К Агамемному приходит Ахилл, до которого дошли слухи о будущем браке. На самом деле, он счастлив наконец-то соединиться с возлюбленной. Внезапно прибывает царица-мать и Ифигения, не получившая второго письма. В это время Эрифила, пленница Ахилла с Лесбоса, сознаётся служанке в тайной к нему любви.

Ифигения счастлива встретиться с отцом, но Агамемнон ведет себя холодно и отстранённо. Ифигения с матерью не видят причины для такой холодности, но вдруг получают второе «письмо Ахилла», который якобы изменил планы насчет свадьбы. Царица винит Эрифилу и считает, что та соблазнила жениха. Ифигения убита горем, и ни о чем не подозревающий Ахилл поражен тем, как она его встречает. Все так стремятся отговорить героя от свадьбы, что он начинает что-то подозревать. Агамемнон меняет планы и соглашается на брак дочери с Ахиллом, решив убить Ифигению прямо у алтаря. Он старается отослать жену из лагеря, не вызывая подозрений, но слуга царя проговаривается Клитемнестре и Ахиллу. Ахилл клянется защищать Ифигению, но та вдруг просит его повременить и защищает Агамемнона:

Не верю я, что он так зол и кровожаден,
Чтобы на гибель дочь бестрепетно вести.
Отец бы спас меня, когда бы мог спасти.

Она приходит к отцу и говорит, что с радостью подчинится любому его приказу. Агамемнон же опять изменил решение, теперь отпускает дочь с Клитемнестрой из лагеря и велит торопиться, пока новость об их побеге не дошла до жреца Калхаса. Ифигения, напротив, готова защитить честь отца и лечь под жертвенный нож, как вдруг появляется Улисс и сообщает, что жертва уже принесена. Эрифила, не знавшая своих родителей, пошла к Калхасу. Выяснилось, что она и есть дочь Елены и Тесея, а её настоящее имя — Ифигения. Узнав об этом, гордая Эрифила не дала жрецу к себе прикоснуться и закололась кинжалом.

См. также

Напишите отзыв о статье "Ифигения (Расин)"

Примечания

  1. Verlet, стр. 117-119

Ссылки

Отрывок, характеризующий Ифигения (Расин)

Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.