Карасакал

Карасакал
Ҡараһаҡал
Дата смерти:	1741 или 1749

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Карасака́л (Султан-Гирей, Байбулат Хасанов; настоящее имя — Минлегол Юлаев, башк. Ҡараһаҡал, Миңлеғол Юлаев, Солтангәрәй) — историческая личность, предводитель Башкирских восстаний 1735—1740 годов, в 1739 году принял титул Башкирского хана.

В башкирском фольклоре (песнях, легендах) пользуется не меньшей популярностью, чем Салават Юлаев.

Предыстория

Основная статья: Оренбургская экспедиция

Башкиры были одним из немногих народов России, добровольно вошедших в состав Московского государства на основе договорных отношений. Иван Грозный особым указом подтвердил их «вольность» и владение землей, а также клятвенно обязался не принуждать башкир к переходу в христианство. До смерти царя эти условия выполнялись неукоснительно, но далее московская власть, на словах придерживаясь договора, на деле постепенно стала все больше отступать от него, способствуя колонизации Зауралья, основанию русских городов и крепостей. Петр I обложил башкир тяжкими налогами…

Волнения среди казахов и башкир началось с того момента, когда И. К. Кириллов, губернатор этого края, хорошо знакомый с настроениями казахов и башкир, составил проект строительства крепости на месте впадения реки Ори в Яик. Императрица Анна Иоанновна проект утвердила, дав будущему городу имя Оренбург (с 1743 года — Орская крепость), и работы были немедленно начаты. Башкиры не без основания усмотрели в строительстве новой крепости попытку поставить их под прямой контроль Москвы. Лидером протестных настроений и стал Карасакал.

Появление

До нынешнего времени неизвестно, откуда он появился на самом деле. Современники описывали его как человека лет 30-35, ревностного мусульманина и глубокого знатока и толкователя Корана, отлично владеющего множеством восточных наречий, включая арабский язык.

Один из современников описывал его так:

…ростом велик, лицом и бородою черен, нос поперек перешиблен, в руке одного перста мизинца нет.

Согласно российскому историку Пётру Ивановичу Рычкову, Карасакал

…говорил умно, увлекательно и доказательно, жизнь вел безукоризненную, был религиозен до фанатизма. Всё это давало Карасакалу право на общее уважение.

О себе самозванец рассказывал, что зовут его на самом деле Шуно, а имя Карасакал (точнее — Карасахал, как называли его в тогдашних русских документах) он выбрал как понятное для местных народов. По собственным словам, он был сыном джунгарского хана, лишившимся престола из-за интриг своего брата Галдан-цэрэна. В казахских степях Карасакал появился, чтобы просить военной помощи против брата, в награду же обещался ввести ислам в Джунгарском ханстве (традиционно этот монгольский по происхождению народ исповедовал буддизм). На первом этапе своей деятельности, Карасакал не добился особых успехов, несмотря на сочувствие его идеям, казахи не решались начать войну с сильным Джунгарским ханством. Многие казахские воины не раз встречались с подлинным Шоно-батыром как на полях сражений, так и в мирное время. Казахский батыр Исет в 1742 г. писал в Оренбург, что Карасакал, «конечно, не тот Шуна, которого я сам видел бывши в полону у калмык семь лет, ибо я тогда Шуну довольно обхождение знаю и поступки все знаю».

В это время, весть о сыне хана, пытающемся отстоять свои «законные» права, доходит до башкир, и среди них появляется влиятельная партия, готовая пригласить Карасакала возглавить начавшееся возмущение против Москвы. Карасакал принял предложение, и в том же 1735 году начал проводить политику набегов на русские поселения в Челябинском, Верхнеуральском, Троицком и Орском уездах, на левом берегу Яика, ближе к казахским степям, куда можно было скрыться в случае опасности.

На первом этапе, ему сопутствовала удача, однако, едва новости дошли до московского правительства, Анна Иоанновна предписала Кирилову форсировать строительство крепости, что и было исполнено в том же 1735 году. В то же время против Карасакала было направлено войско под командованием казанского губернатора Мусина-Пушкина.

Противостоять многочисленному крепостному гарнизону Карасакал не мог, однако, у города имелась своя ахиллесова пята — он был на 500 верст отдален от остальных русских поселений, и Карасакал принял все меры, чтобы отрезать Оренбург от подвоза боеприпасов и провианта, постоянно разбивая подходившие обозы, и вел партизанскую войну, стараясь нападать на небольшие русские отряды, и скрываться в степи, отрываясь от погони.

Мусина-Пушкина сменил Александр Румянцев (отец прославленного полководца Румянцева-Задунайского). Первым делом, он назначил большую награду за голову руководителя восстания. Желающих, впрочем, не нашлось, а небольшой по численности карательный отряд постоянно терпел поражение от летучих всадников Карасакала. Сопутствующая ему удача заставила башкир сплотиться вокруг своего руководителя, и он в 1739 году был объявлен башкирским ханом под тронным именем Султан-Гирей.

Политическая программа Карасакала опиралась на идею отказа от российского подданства.

Следующий руководитель карательных войск, Татищев, в 1738 г. потребовал от Москвы присылки дополнительных отрядов, что заставило Карасакала откочевать далее, в казахские степи.

Татищева сменил князь Урусов, энергичный и опытный полководец. Карасакал попытался поднять против него казахов, и действительно, в Исети начался жестокий мятеж, однако, удача постепенно оставила Карасакала. Сильные отряды русских постоянно разбивали его войска, и наконец, легко раненый хан с 50 нукерами, преследуемый по пятам отрядом Дмитрия Павлуцкого, нашел убежище в Младшем жузе казахов в ставке Абулхаир хана. На требование Павлуцкого о выдаче, Абулхайр отвечал, что «по обычаям страны киргизы не могут удалить своего гостя, особливо такого именитого, каким был султан Гирей, сын джунгарского хана».

Среди казахов самозванец пережил свой второй взлет, сделавшись богачом, обладателем 7 000 верблюдов и лошадей, и с разрешения местных властей, стал собирать добровольцев для похода в Джунгарию.

Хунтайджи Галдан-цэрэн двинул против него 20-тысячное войско, и разбитый окончательно Карасакал исчез неизвестно куда. Обстоятельства и даже год его смерти точно неизвестны.

Гипотезы о происхождении

Руководитель карательных войск князь В. А. Урусов, опросив 300 пленных башкир, пришел к выводу, что Карасакал на самом деле был простым башкиром по имени Миндигул Юлаев родом из Юрматынской волости Ногайской дороги. Проявил себя смелым, образованным, авторитетным организатором повстанческих отрядов. Последовательный приверженец мусульманства, Карасакал совершил хадж в Мекку и Медину. Уверяли также, что все высокородные башкиры, поддержавшие мятеж, знали правду, но скрывали её от рядовых повстанцев. Многие башкирские историографы и сейчас придерживаются подобного мнения.

Петр Иванович Рычков, писатель, историк, много лет проживший на Урале, предполагает (не касаясь вопроса, откуда собственно был родом Карасакал), что странствуя на Кубани, тот мог услышать историю о ханском сыне Шуно и использовать её в своих интересах. То, что Карасакал не был на самом деле джунгаром, доказывается его приверженностью к религии Магомета, а (как было уже сказано) джунгары были и поныне остаются буддистами. Таким образом, на данный момент вопрос о происхождении, и судьбе Карасакала после поражения до конца не решен.

Память

Карасакалу посвящены эпос «Карахакал» и другие произведения башкирского фольклора (марш «Карахакал» и др.).

Башкирский писатель Булат Рафиков написал исторический роман «Ҡараһаҡал».

Литература

• Карасакал в Библиографическом словаре online [www.rulex.ru/01110589.htm]
• Таймасов С. У. Башкирско-казахские отношения в XVIII веке. — М.: Наука, 2009. — С. 250—259. — 344 с. — ISBN 978-5-02-037567-3.

Ссылки

• [башкирская-энциклопедия.рф/index.php/read/8-statya/8209-ara-a-al Акманов И. Г. Карасакал. //Статья в Башкирской энциклопедии] (башк.)
• Акманов И. Г. Карасакал. // Башкортостан: краткая энциклопедия. — Уфа: Башкирская энциклопедия, 1996. — С. 326. — 672 с. — ISBN 5-88185-001-7.
•  [youtube.com/watch?v=Lt1dJvRTlr0 Восстание Карасакала.]

Отрывок, характеризующий Карасакал

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.