Керенский, Олег Александрович

Оле́г Алекса́ндрович Кере́нский (3 (16) апреля 1905, Санкт-Петербург – 25 июня 1984, Лондон) — английский инженер-мостостроитель русского происхождения, один из лучших специалистов своего времени.

Происхождение и образование

Родился в Петербурге, на Бассейной улице, в семье Александра Керенского.

Учился, вместе с младшим братом Глебом, в престижном коммерческом училище Шидловской на Шпалерной улице. В то же время в нем учились будущий композитор Дмитрий Шостакович и философ Владимир Лосский, сыновья художника Кустодиева, большевиков Каменева и Троцкого. Успел окончить семь классов — в 1918 году училище было закрыто.

Революция и Гражданская война

После Октябрьской революции Александр Керенский перешел на нелегальное положение, жил на конспиративных квартирах, а Олег, его мать и младший брат какое-то время жили у друзей семьи: адвокатов Сомова и Соколовского. Квартиру Керенских на Тверской отобрали, и семья была вынуждена переехать в уплотненную квартиру бабушки Олега, также на Тверской.

5 января 1918 года участвовал в демонстрации в поддержку Учредительного собрания.

Летом 1918 семья поехала в Усть-Сысольск. Там их арестовали и отправили в Москву, на Лубянку, обвиняли в попытке бегства к белым, но через шесть недель, осенью 1918, выпустили. Семья вернулась в Петербург, вновь поселилась у бабушки, а Олег и Глеб вернулись в школу, где успели окончить ещё один класс.

Выехать из Петрограда семье помог некий эсер Соколов. Он рассказал, что Александр Керенский жив и посоветовал уезжать из России. Младший брат Глеб был болен туберкулезом, и поскольку лечить его в России было невозможно, семья решилась на отъезд. В 1920 году Соколов через эстонского консула устроил Керенским фальшивые паспорта на фамилию Петерсонов, и они, как эстонские граждане выехали в Эстонию, при этом у матери Олега украли часть драгоценностей. Из Ревеля Керенские отправились в Швецию.

В эмиграции

В августе 1920 семья перебралась в Англию. Здесь Олег наконец-то встретился с отцом.

В 1921 году поступил в частную школу, позднее окончил университет (1927) и, как и младший брат Глеб, стал инженером. Олег, его брат и мать остались жить в Англии.

Будучи сотрудником компании Дорман Лонг (англ.), участвовал в проектировании знаменитого моста Харбор-Бридж в Сиднее. В качестве сотрудника, а позднее – партнера фирмы Freeman Fox & Partners, спроектировал многие дорожные мосты и инженерные строения в Британии, например Купол открытий (англ.) в Лондоне, крупнейший купол в мире. На основании его проекта 1950 года построен подвесной мост через пролив Босфор в Стамбуле. В 1970–1971 годах был президентом Института инженеров-конструкторов, а в 1977 выиграл его золотую медаль.

В 1964 году был удостоен звания командора ордена Британской империи, а в 1970 — избран членом Лондонского королевского общества.

Скончался 25 июня 1984 года в Лондоне.

Институт инженеров-конструкторов провел две международных конференции в память Олега Керенского: в Лондоне (1988) и Глазго (1990).

Семья

Сын — балетный и театральный критик Олег Керенский-младший (1930–1993). В 1981 году в фильме «Красные» Олег сыграл своего деда — главу Временного правительства.

Интересы

Был любителем охоты.

Источники

• M. R. Horne, [www.jstor.org/pss/770115 Oleg Alexander Kerensky. 16 April 1905-25 June 1984], Biographical Memoirs of Fellows of the Royal Society, Vol. 32, (Dec., 1986), pp. 323–353.
• [www.intelros.ru/2007/08/17/oleg_aleksandrovich_kerenskijj_kogda_papa_byl_ministrom.html Интервью: Олег Александрович Керенский. Когда папа был министром]

Отрывок, характеризующий Керенский, Олег Александрович

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.