Комиссия Пиля

Комиссия Пиля (англ. Peel Commission), официально известная как Палестинская Королевская комиссия по расследованию (или Британская Королевская комиссия, Palestine Royal Commission) — комиссия, которую возглавлял лорд Пиль, назначенный в 1936 году после шестимесячной арабской всеобщей забастовки для выявления причин беспорядков на территории Британского мандата в Палестине.

7 июля 1937 года комиссия опубликовала доклад, в котором впервые заявила, что мандат стал неработоспособным, и рекомендовала раздел. Британский кабинет одобрил план раздела в принципе, но запросил дополнительную информацию. В 1938 г. комиссии Вудхеда было предложено изучить его в деталях и рекомендовать фактический план раздела. Арабы выступили против раздела, осудили его единодушно, так как они «возражали в принципе против существования территории для евреев», потребовали, чтобы Великобритания сдержала своё старое обещание о независимом арабском государстве, заявили, что «само присутствие евреев, пользующихся всеми правами, было предательством».

Еврейское руководство ишува встретило предложение о разделе со смешанными чувствами, видя в нём возможность для суверенитета. Тем не менее, некоторые историки отмечают, что в письме своему сыну в октябре 1937 года Давид Бен-Гурион писал, что «еврейское государство должно быть установлено сразу, даже если это только в части страны. Со временем территория будет увеличена. Еврейское государство должно быть.» Те же настроения были отмечены у Бен-Гуриона и в других случаях, например, на заседании исполнительного Еврейского агентства в июне 1938 года, а также на встрече с Хаимом Вейцманом.

Создание

Комиссия была создана в период роста насилия, сопровождавшего первый этап арабского восстания 1936—1939 годов. 11 ноября 1936 года комиссия прибыла в Палестину, чтобы расследовать причины восстания. Комиссия должна была определить причины беспорядков и оценить обиды сторон. Хаим Вейцман выступил от имени евреев. 25 ноября 1936 года, выступая перед комиссией, Вейцман сказал, что есть в Европе 6 000 000 евреев …", для которых мир разделен на места, где они не могут жить, и места, куда они не могут войти.

Первоначально арабы бойкотировали комиссию. Только вмешательство руководителей арабских стран помогло убедить арабских лидеров объявить комиссии свои претензии. Муфтий Иерусалима, Хаджи Амин аль-Хусейни, заявил, что он против любого раздела земель. Он потребовал полного прекращения еврейской иммиграции. Было ощущение крайней необходимости ответить на призыв Вейцмана, чтобы восстановить спокойствие. Бывший мэр Иерусалима Рагхеб Бей аль-Нашашиби — соперник муфтия во внутриарабской борьбе за это почетное место — должен был объяснить арабам британскую позицию через неофициальные каналы.

Члены комитета покинули страну 18 января 1937 года.

Выводы отчета Комиссии Пиля

Причины арабского восстания

Желание арабов бороться за национальную независимость и невозможность для них смириться с мыслью о создании еврейского национального очага в Палестине увеличили их страх перед еврейским доминированием. Среди важных причин были влияние на арабское мнение других стран, достигших национальной независимости — Ирака, Трансиордании, Египта, Сирии и Ливана; увеличение числа еврейских иммигрантов, бегущих из Центральной и Восточной Европы; неравенство возможностей при размещении, которыми пользуются у британского правительства и общественности арабы и евреи; рост арабского недоверия; арабская тревога в связи с продолжающейся интенсивной скупкой арабских земель; «модернизм» еврейского национализма; и, наконец, общая неуверенность, подчеркиваемая двусмысленностью некоторых фраз в мандате.

Комиссия установила, что составители мандата, возможно, не предвидели массовой еврейской иммиграции, которая увеличилась из-за «резкого ограничения иммиграции в Соединенные Штаты, появления национал-социалистического правительства в Германии в 1933 году и роста экономического давления на евреев в Польше.» Комиссия нашла, что «продолжение очень интеллектуальной и предприимчивой гонки, поддержанной крупными финансовыми ресурсами, может со временем привести евреев и сравнительно бедное коренное население, находящееся на другом культурном уровне, к серьезному противостоянию».

Комиссия отметила, что «хотя арабы извлекли выгоду от развития страны вследствие еврейской иммиграции, это не дало никакого примирительного эффекта. Напротив, улучшение экономической ситуации в Палестине означало ухудшение политической ситуации». Арабские обвинения, что «евреи получили слишком большой удельный вес доброй земли, не подтвердились», так как «большая часть земли, в настоящее время покрытая апельсиновыми рощами, в момент приобретения представляла из себя необработанные песчаные дюны или болота. „Нехватка земли, мы считаем, скорее, связана не с большой частью земли, приобретенной евреями, а с увеличением арабского населения“. „Усилия по контролю арабов за отчуждением земли евреям не увенчались успехом. В горах нет больше места для дальнейшего заселения евреями; на равнинах можно разрешить проживание только при определенных ограничениях“.

Комиссия заявила, что правительство пыталось выполнять противоречивые обязательства с большим трудом, стремясь сохранить равновесие между евреями и арабами. Неоднократные попытки примирить их только увеличили проблему. Ситуация в Палестине зашла в тупик. Развитие местного самоуправления и формирование не подчиняющихся никому учреждений также этому препятствовали.

Итоговый отчет о возможности урегулирования противостояния

Неразрешимый конфликт возник между двумя национальными общинами в узких границах одной маленькой страны. Нет никаких точек соприкосновения между ними. Их национальные стремления несовместимы. Арабы желают возродить традиции арабского золотого века. Евреи стремятся показать, что они смогут достичь, когда будут восстановлены на земле, на которой родился еврейский народ. Ни один из двух национальных идеалов не допускает создания единого государства.

Рекомендации

Комиссия пришла к выводу, что мандат стал неработоспособным и должен быть отменен. Разделение было определено как единственное решение арабо-еврейского „тупика“. Предложены десять направлений для работы комиссии, желающей достичь нормального взаимоотношения между сторонами: Соглашения между арабским и еврейским государствами и новым обязательным правительством; Мандат для святых мест; границы; межгосударственные дотации; британские субсидии; тарифы и порты; национальность; государственная служба; промышленные уступки; обмен землей и населением.

Предложения по разделу

Еврейское государство включало бы в себя Галилею, Изреельскую долину, Бейт-Шеан, прибрежную долину от горы Кармель до поселения Беэр-Тувье (район нынешнего Кирьят-Малахи).

Арабское государство должно стать частью Трансиордании, в которую войдет западная сторона реки Иордан, южная прибрежная равнина, сектор Газа и значительная часть пустыни Негев.

Под правительственным мандатом останется узкий коридор, начинающийся в Яффе, включающий в себя Иерусалим, Лод и ближайший аэропорт. Кроме того, такие смешанные города как Цфат, Тверия, Хайфа и другие должны остаться под британским контролем.

Выводы

Комиссия пришла к выводу, что евреи в большей степени, чем арабы, способствовали росту доходов Палестины, и правительство, таким образом, поддерживало более высокий уровень государственных услуг для арабов. Раздел будет означать, что, с одной стороны, арабская территория больше не будет получать прибыль от налогов в еврейском районе. С другой стороны, первое — евреи приобретут дополнительное право суверенитета в еврейском районе; второе — площадь, согласно предложениям комиссии, будет больше, чем существующие еврейские территории и поселения; третье — евреи будут освобождены от ответственности в вопросах материальной помощи арабам за пределами этой зоны. Поэтому в Соглашении предлагалось еврейскому государству заплатить субсидию в пользу арабского государства после вступления Соглашения в силу. Примером служила финансовая договоренность при отделении Синда от Бомбея и Бирмы в Британской Индии.

В Соглашении говорилось, что разделение будет более эффективным для окончательного урегулирования, если оно не ограничится объявлением двух государств и определением их границ. Рано или поздно должна осуществиться передача земли и, насколько это возможно, обмен населением. В качестве примера предлагался греческий и турецкий обмен 1923 года, который превратился в постоянные трения между меньшинствами. Отсутствие пахотных земель для переселения арабов требовало выполнения крупномасштабных планов для орошения, хранения воды и развития в Трансиордании, Беэр-Шеве и в долине реки Иордан. Обмен населением, в случае осуществления этого плана, привел бы к передаче до 225 000 арабов и 1250 евреев.

Реакции

Реакция арабов

Арабские лидеры осудили возможность разделения и подтвердили свои требования, утверждая, что арабам была обещана независимость, и предоставление прав евреям было предательством. Арабы категорически отвергли принцип предоставления евреям любой территории. Сотни делегатов со всего арабского мира, созванных на конференцию в городе Блоудане в Сирии 8 сентября, полностью отвергли возможность раздела и создание еврейского государства в Палестине.

Еврейская реакция

20 августа 1937 года Двадцатый Сионистский Конгресс огласил, что „предложение Комиссии Пиля является неприемлемым, но переговоры с целью уточнения рекомендаций британского правительства по созданию еврейского государства в Палестине“ должны быть продолжены. Среди противников предлагаемого раздела были Менахем Уссишкин, Табенкин и Берл Кацнельсон. Они утверждали, что площадь предполагаемого еврейского государства слишком мала, чтобы удовлетворить потребности еврейской диаспоры.

Конгресс принял решение отклонить конкретные границы, рекомендованные Комиссией Пиля, но уполномочил своего руководителя договариваться о более благоприятных планах создания еврейского государства в Палестине.. В результате Еврейское агентство создало комитеты по планированию государства. В это время был создан полный административный аппарат, представляющий правительство.»

На том же сионистском конгрессе Давид Бен-Гурион, тогда председатель исполкома Еврейского агентства Палестины, сказал собравшимся, что, хотя «там не могло быть и речи … отказа от любой части Земли Израиля .., можно смело утверждать, что конечную цель можно достичь, без промедления приняв предложения Пиля.» Профессор Чарльз Д. Смит из университета Аризоны предполагает, что" Вейцман и Бен-Гурион не чувствовали, что их связывали границы, предлагаемые Комиссией Пиля. Они рассматривали их как временные границы, которые будут расширены в будущем".."

Два главных еврейских лидера — Хаим Вейцман и Бен-Гурион — убедили сионистский конгресс одобрить двусмысленные рекомендации Пиля в качестве основы для дальнейших переговоров. Бен-Гурион писал: «Обязательная передача арабов с территории предлагаемого еврейского государства могла бы дать нам то, что мы никогда не имели, даже в то время, когда мы стояли на нашей собственной земле в дни Первого и Второго Храмов: [Галилею, почти свободную от неевреев] … Нам предоставлена возможность, которую мы рисовали в наших самых смелых фантазиях. Это больше, чем государство, правительство, суверенитет, это национальная консолидация. … Если из-за нашей слабости, пренебрежения или халатности мы этим не воспользуемся и потеряем шанс, который мы никогда не имели прежде, мы можем никогда не получить его снова».

Плюсы раздела для еврейской общины

• Создание еврейского государства в Израиле на базе «раздела» создаст базу для политического возрождения и появления суверенного государства.
• Создание еврейского государства в Израиле на основе «раздела» позволит продолжение иммиграции евреев в еврейское государство без ограничений.
• Создание еврейского государства в Израиле на основе «раздела» способствовало бы немедленному спасению евреев диаспоры, особенно десятков тысяч беженцев, спасающихся из антисемитской Европы.
• Создание еврейского государства в Израиле на базе «раздела» является основой для границ независимого еврейского государства.
• Создание еврейского и арабского государств на основе «раздела» позволит достичь согласия и примирения между двумя соседними народами. Это снизит арабскую враждебность, позволит обеспечить наиболее полное использование природных, экономических и социальных ресурсов.

Спустя 20 лет Бен-Гурион написал: «Если бы разделение [о плане раздела Комиссии Пиля] было осуществлено, история нашего народа была бы другой, и шесть миллионов евреев в Европе не были бы убиты, большинство из них жило бы в Израиле».

Последствия

План Пиля, который, как доказывают многочисленные исследователи, стал основным планом разделения, на котором базируются и с которым сравниваются последующие предложения, ясно показал британский взгляд на будущее Палестины.

После публикации отчета британское правительство опубликовало заявление, соглашаясь с выводами Комиссии Пиля и предлагая добиваться от Лиги Наций возобновления работы по плану разделения. В марте 1938 года британцы организовали Комиссию Вудхеда по «подробному изучению плана Комиссии Пиля и разработке рекомендаций фактического плана раздела». Комиссия Вудхеда рассмотрела три различных плана, один из которых был основан на плане Пиля. В 1938 году комиссия отклонила план Пиля, прежде всего, на том основании, что он не может быть реализован без крупного принудительного перемещения арабов (вариант, который британское правительство уже исключило). Вместо этого комиссия рекомендовала план, по которому Галилея оставалась под британским мандатом, но который подчеркивал серьезные проблемы, прежде всего, отсутствие финансовой самостоятельности предлагаемого арабского государства. Британское правительство в опубликованном отчете Вудхеда практически отвергло возможность разделения из-за «политических, административных и финансовых трудностей».

Отрывок, характеризующий Комиссия Пиля

Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]