Коротков, Владимир Викторович

Владимир Коротков
Гражданство	СССР СССР→ Россия Россия
Рабочая рука	правая
Одиночный разряд
Турниры серии Большого шлема
Франция	2-й круг (1972)
Уимблдон	3-й круг (1968)
США	2-й круг (1970)
Парный разряд
Турниры серии Большого шлема
Франция	3-й круг (1971)
Уимблдон	2-й круг (1970)
США	1-й круг
Международные медали Универсиады Золото Москва 1973 парный разряд
Завершил выступления

Влади́мир Ви́кторович Коротко́в (р. 23 апреля 1948, Москва) — советский теннисист и теннисный тренер, заслуженный мастер спорта СССР. Трёхкратный чемпион СССР по теннису в одиночном и мужском парном разряде, победитель Уимблдонского турнира и чемпионата Франции среди юношей, победитель выставочного теннисного турнира Олимпийских игр в Мехико в смешанном парном разряде (с Зайгой Янсоне).

Спортивная карьера

Игровая карьера

Владимир Коротков начал играть в теннис с пяти лет. Родным клубом для него стал ЦСКА, а первым тренером была Тамара Дубровина. Позже Владимир окончил Государственный центральный институт физической культуры.

В 1963 году Владимир стал победителем Всесоюзных юношеских соревнований в смешанном парном разряде с Мариной Чувыриной. На следующий год он стал чемпионом СССР в мужском парном разряде и вышел в первый из трёх подряд финалов юношеского Уимблдонского турнира, уступив в нём египтянину Исмаилу эль-Шафею. В 1965 году он уже выиграл юношеский Уимблдонский турнир, а спустя год повторил свой успех на Уимблдоне и добавил к нему звание чемпиона Франции среди юношей. В 1966 году он также завоевал свой второй титул чемпиона СССР в парном разряде.

В 1967 году в составе сборной Москвы Коротков стал победителем Спартакиады народов СССР. На следующий год он был включён в состав советской делегации на Олимпийских играх в Мехико. В это время теннис в Олимпийской программе был представлен только показательным и выставочным турнирами, и Коротков, выигравший выставочный турнир в миксте с Зайгой Янсоне и разделивший третье место в одиночном и мужском парном разряде, не имеет официального звания Олимпийского чемпиона. В 1969 году Коротков стал чемпионом Европы в миксте.

В дальнейшем Коротков неоднократно становился финалистом чемпионата СССР в парном разряде (в последний раз в 1979 году), а в 1970 году дошёл до финала в смешанных парах. В 1977 году он завоевал звание чемпиона СССР в одиночном разряде, победив в финале Вадима Борисова. На его счету по три победы во Всесоюзных зимних соревнованиях в мужском и смешанном парном разряде. Выступая за ЦСКА, Коротков четыре раза завоёвывал командный Кубок СССР. С 1966 по 1977 год он постоянно входил в десятку сильнейших теннисистов СССР, в 1973 году поднявшись в национальном рейтинге до третьего места.

На международной арене Владимир Коротков наиболее успешно выступал в любительских соревнованиях. Помимо победы на чемпионате Европы в миксте, он пять раз выигрывал летний международный турнир Федерации тенниса СССР в мужских парах и один раз в миксте, а аналогичный зимний турнир по два раза выигрывал в одиночном и смешанном парном разряде. Коротков провёл с 1969 по 1974 год 21 игру в составе сборной СССР в Кубке Дэвиса, одержав 10 побед. В последний год своих выступлений в сборной он выиграл с ней Европейскую зону и уступил затем индийцам в межзональном турнире. В открытых турнирах самыми значительными его успехами были выходы в четвёртый круг Открытого чемпионата Италии (в 1969 году, после побед над Чарли Пасареллом и Оуэном Дэвидсоном, и в 1973 году, после победы над Клиффом Ричи). В турнирах Большого шлема его лучшим результатом был выход в третий круг на Уимблдоне 1968 года.

Стиль игры

Сильными сторонами игры Короткова были уверенный и стабильный приём, а также умелая и непредсказуемая игра с лёта, делавшая его особенно ценным партнёром в парных соревнованиях. На корте его отличала выносливость, позволявшая ему действовать активно в течение всего матча.

Тренерская карьера

После окончания активных выступлений Владимир Коротков стал тренером. С 1981 по 1993 год он занимал должность тренера-преподавателя в различных спортобществах, затем в 1993—1994 годах был тренером Московской теннисной академии. С 1994 по 1996 год, до выхода на пенсию, он занимал пост менеджера по спортивным программам АОЗТ «Система глобальных средств массовой информации».

В признание заслуг Короткова перед советским теннисом ему было в 1991 году присвоено звание «Заслуженный мастер спорта СССР». В дальнейшем его кандидатура регулярно выдвигалась на включение в списки Зала российской теннисной славы в номинации «Игроки и деятели тенниса второй половины XX века». В 2014 году он наконец победил в этой номинации.

Ссылки

• [www.tennis-russia.ru/encyclopedia/k/438 Коротков Владимир Викторович] в Энциклопедии «Российский теннис»
• [www.itftennis.com/procircuit/players/player/profile.aspx?playerid= Профиль на сайте ITF]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Коротков, Владимир Викторович

Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.