Лжебрюлловский портрет

Неизвестный художник

Лжебрюлловский портрет А. С. Пушкина. 1827—1837 (?)

Прессованный картон, масло. 12 × 8,5 см

Музей А. С. Пушкина, Москва

Лжебрюлловский портрет — портрет А. С. Пушкина, написанный, по разным предположениям, в 1827—1837 годах (масло, прессованный картон; 12×8,5 см). Справа над плечом выведена подпись «К. Брюллов». Впервые экспонировался в Москве на Пушкинской выставке 1880 года и был воспроизведён в выставочном альбоме как портрет работы К. Брюллова, датой создания указан 1836 год. Позднее возникли сомнения в авторстве Брюллова.

Описание

Размеры картона почти совпадают с размерами широко известной гравюры Н. Уткина с портрета Пушкина работы О. Кипренского (1827). По колориту он более тёмен, чем живописный портрет 1827 года — в шотландке, наброшенной на плечо поэта, отсутствует красный цвет, не показан и край жилета в вырезе сюртука.

История

На Пушкинскую выставку 1880 года портрет был предоставлен его владелицей О. Кошелёвой, супругой А. Кошелёва. В 1899 году он был воспроизведён в альбоме Пушкинской выставки уже со знаком вопроса у фамилии Брюллова. Внучка Кошелёвых, О. Ф. Вельяминова, к которой перешёл портрет, считала, что он был куплен случайно. «Лжебрюлловским» портрет был назван в 1914 году пушкинистом Н. Лернером, доказавшим в своей статье, опубликованной в журнале «Старые годы», что у Карла Брюллова было лишь намерение написать портрет поэта, которое он не успел осуществить. Лернер считал портрет «грубой подделкой». В 1930-х годах картон был приобретён Литературным музеем, в 1959 году оттуда передан в Музей А. С. Пушкина.

Впервые на художественные достоинства этой небольшой работы обратил внимание график, иллюстрировавший «Евгения Онегина», Н. Кузьмин.

Атрибуции

Противники версии об авторстве Брюллова исходят из того, что художник живописного портрета Пушкина не создавал (это широко известно) и что он, в случае, если бы всё-таки решил его написать, не стал бы пользоваться как образцом гравюрой Уткина с работы Кипренского. Искусствовед Е. Павлова, сравнивая портрет с гравюрой Уткина, находит, что с неё скопирован только костюм модели, а лицо написано самостоятельно «и выдаёт руку большого мастера», человека, вероятно, знакомого с Пушкиным. По версии Павловой, портрет был написан Брюлловым. В последний свой визит в Москву в мае 1836 года Пушкин навещал художника, который в то время вернулся из Италии и жил у скульптора И. Витали. Из письма Пушкина жене известно, что ему предлагали вылепить скульптурный портрет, но он отказался. Витали создал бюст поэта уже после его смерти. Как предполагает Павлова, Брюллов также мог уговаривать Пушкина позировать скульптору и, возможно, «дал свою интерпретацию образа „гения Поэзии“». Павлова отмечает одну особенность этого портрета, которая, по её мнению, свидетельствует об авторстве Брюллова, — несмотря на свои небольшие размеры, «он написан не как миниатюра, а как станковое произведение» и не проигрывает, как это было бы с миниатюрой, при сильном увеличении. Подпись же на портрете была поставлена кем-то в память о создании его Брюлловым. В 1976 году исследование картона с помощью макрофотографии в лаборатории Эрмитажа показало, что подпись «К. Брюллов» находится в авторском слое живописи.

По версии М. Ромма, картон написал Кипренский в 1827 году — это этюд к его портрету Пушкина. Подпись же Брюллова была поставлена позднее, возможно при поновлении фона картины, возможно, что первоначально у портрета не было фона.

Литература

• Либрович С. Ф. Пушкин в портретах. — СПб., 1890. — С. 52—54.
• Московская изобразительная Пушкиниана : [альбом] / Гос. музей А. С. Пушкина ; [авт.-сост.: Л. И. Вуич, Е. В. Муза, Е. В. Павлова]. — М.: Изобразительное искусство, 1991. — С. 36-37. — 366 с. — ISBN 5-85200-146-5.
• Павлова Е. В. Брюлловский или «лжебрюлловский» портрет А. С. Пушкина. // Экспертиза и атрибуция произведений изобразительного и декоративно-прикладного искусства. Тезисы докладов, представленных на симпозиум 26—28 июня 2000 г.
• Павлова Е. В. Живое выражение лица // В мире книг. — 1984. — № 6. — С. 40—42.
• Ромм М. [magazines.russ.ru/neva/2003/2/romm.html Известный-неизвестный портрет А. С. Пушкина] // Нева. — 2003. — № 2.

Отрывок, характеризующий Лжебрюлловский портрет

– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.