Мария Алексеевна
Мария Алексеевна<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Священные сосуды. Дар царевны Марии Алексеевны. Успенский монастырь, Александров</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| Рождение: | 18 января 1660 Москва | |
| Смерть: | 9 марта 1723 (63 года) Санкт-Петербург | |
| Место погребения: | Петропавловский собор | |
| Род: | Романовы | |
| Отец: | Алексей Михайлович | |
| Мать: | Мария Ильинична Милославская | |
| Супруг: | нет | |
| Дети: | нет | |
Мари́я Алексе́евна (18 января 1660, Москва — 9 марта 1723, Санкт-Петербург) — дочь царя Алексея Михайловича и Марии Милославской, родная сестра царевны Софьи и единокровная Петра I. Первая заключённая в крепости Орешек (1718—1721).
Содержание
Биография
Мария родилась в Москве, получила имя в честь своей матери, Марии Милославской.
В 1683 году иностранец её описывает: «Мария, красивее Екатерины; и эта одевается по-польски; она старше царя Феодора»[1].
После прихода к власти своего единокровного брата Петра не вмешивалась в кремлёвские интриги, но была в тесном контакте с его первой женой, царицей Евдокией, симпатии к которой не скрывала.
Как и некоторые из её сестёр, Мария пережила опалу и заточение. Её вина состояла в добрых отношениях не только с Софьей Алексеевной, но и с Евдокией и царевичем Алексеем. После пострига царицы в Покрово-Суздальском монастыре Мария Алексеевна продолжала поддерживать с ней связь, передавала письма Алексея матери, а после бегства царевича за границу — и деньги. Во время этого бегства, по пути из Риги в Либаву, Алексей встретил Марию Алексеевну, возвращавшуюся из Карлсбада после лечения, и между ними состоялся разговор. Тётка потребовала от него написать письмо матери и, видя колебания царевича, сказала: «Хоть бы тебе и пострадать, ведь за мать, никого иного». Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь Марию к следствию по делу Алексея. 25 июня 1718 года она была арестована и посажена в Шлиссельбургскую крепость до 13 мая 1721[2], а затем переведена под домашний арест в особый дом в Петербурге. Освободили её лишь в 1721 году.
Царевна Мария Алексеевна пережила всех своих сестёр и скончалась последней в 1723 году, за два года до смерти своего брата. Похоронена в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга.
Напишите отзыв о статье "Мария Алексеевна"
Примечания
Литература
- Григорян В. Г. Романовы. Биографический справочник. — М.:АСТ, 2007.
- Пчелов Е. В. Романовы. История династии. — М.:ОЛМА-ПРЕСС, 2004.
Ссылки
- [genealogy.babr.ru/?IDE=459 Генеалогия Романовой Марии Алексеевны]
|
Это заготовка статьи о монархе, династии или её представителе. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
| ||||||||||
</center>
Отрывок, характеризующий Мария Алексеевна
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
