Не навреди

«Не навреди», или primum nоn nocere (дословно: «прежде всего — не навреди») — старейший принцип медицинской этики, обычно приписываемый Гиппократу.

История возникновения

Хотя принцип обычно приписывается Гиппократу, в дословном виде Клятва Гиппократа этой фразы не содержит. В оригинальной клятве говорится «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости» (греч. ἐπὶ δηλήσει δὲ καὶ ἀδικίῃ εἴρξειν), причём эти слова не являются основным мотивом клятвы, в которой на первое место поставлены обязательства по отношению к своему учителю.

Близкое к primum non nocere утверждение содержится в книге «Эпидемии», входящей в Гиппократов сборник: «Врач должен иметь … два специальных объекта рассмотрения, касающихся болезни, а именно делать добро, не наносить вреда» (Книга. I, Секция 11, греч. ἀσκέειν, περὶ τὰ νουσήματα, δύο, ὠφελέειν, ἢ μὴ βλάπτειν).

Как утверждает профессор Университета Наварры, в англоамериканскую медицинскую культуру принцип Primum non nocere ввёл в 1847 году Ворингтон Хукер в книге «Physician and Patient» (с англ. — «Врач и пациент»). Хукер ссылается на парижского медика Огюста Франсуа Шомеля (1788—1858), преемника Лаэннека на кафедре внутренней медицины Парижского факультета, однако данный принцип был, предположительно, частью устного учения Шомеля и не зафиксирован в его трудах.

Тем не менее и Хукер не использовал традиционную латинскую фразу дословно. Подробное исследование истоков афоризма сделал клинический фармаколог Седрик М. Смит в выпуске The Journal of Clinical Pharmacology в апреле 2005 года. Самое раннее точное вхождение, которое смог тот отыскать, — в книге Томаса Инмана 1860 года Foundation for a New Theory and Practice of Medicine (с англ. — «Основания новой теории и практики медицины»), где автор приписывает его Томасу Сиденгаму (1624—1689). В начале XX века это выражение входит в общее употребление, в том числе вне контекста медицины.

Место принципа в медицинской этике

«Не навреди» — первый из четырёх принципов биоэтики, предложенных известными американскими специалистами Томом Бичампом и Джеймсом Чилдрессом в их неоднократно переиздававшейся книге «Принципы биомедицинской этики». В число этих принципов входят принцип «не навреди», принцип «делай благо», принцип уважения автономии пациента и принцип справедливости (который в медицинской этике касается прежде всего справедливого распределения направленных на лечение ресурсов). Поскольку оказание медицинской помощи может быть связано с некоторым риском, или просто чревато выполнением некоторых неприятных, болезненных процедур, этот принцип следует понимать в том смысле, что исходящий от врача вред должен быть только объективно неизбежным и минимальным. Следуя этому принципу, врач нередко оказывается в ситуации морального выбора. Е. М. Тареев даже высказал по этому поводу мысль, что «Старое правило primum ne noceas отступает перед требованием современного принципа хорошо рассчитанного риска».

Действие принципа «не навреди» не ограничивается только медициной, его часто считают основой любой морали. В качестве принципа медицинской этики он тесно связан с другим принципом — «делай благо», нередко их объединяют в единый принцип. Принцип «делай благо» говорит не просто об избежания вреда, но и о необходимости активных действий по его предотвращению и/или исправлению. При этом клятва Гиппократа, говорящая о том, что врач «направляет режим больных к их выгоде» в соответствии со своими «силами и … разумением» предполагает отношение врача к пациенту с позиций патернализма, когда врач сам определяет, что является благом для пациента. В современной медицинской этике патернализм ограничен принципом уважения личности, автономии пациента.

С принципом «не навреди» тесно связано сохранение врачебной тайны, поскольку её разглашение может нанести вред чести, достоинству, душевному спокойствию и благополучию пациента. Однако в ряде случаев врач может, или даже обязан раскрывать информацию о пациенте определённому кругу лиц, когда речь идёт о предотвращении опасности другим людям (например, посредством заражения). Принцип «не навреди» может вступить в противоречие с принципом уважения пациента, когда речь идёт об информировании безнадёжно больного о его диагнозе.

Литература

• [www.booksite.ru/localtxt/bio/eti/ka/bioetika/ БИОЭТИКА: принципы, правила, проблемы] / Б. Г. Юдин. — М.: Эдиториал УPCC, 1998.
• Jonathan Baron [www.sas.upenn.edu/~baron/papers.htm/chicago.html Do no harm] // Codes of conduct: Behavioral research into business ethics / D. M. Messick & A. E. Tenbrunsel. — New York: Russell Sage Foundation, 1996. — С. 197-213.

Отрывок, характеризующий Не навреди

– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.