Павел Коломенский

Павел Коломенский
Епископ Коломенский и Каширский
17 октября 1652 — апрель 1654
Предшественник:	Рафаил
Преемник:	Александр
Имя при рождении:	неизвестно

Па́вел Коло́менский (ум. 3 (13) апреля 1656) — епископ Русской Православной церкви, епископ Коломенский и Каширский.

Активно поддерживал противников реформ патриарха Никона, но вместе с тем не отделялся от Патриаршей Церкви. Почитается старообрядцами святым в лике священномученика.

Биография

Родился в селе Колычево Княгининского уезда Нижегородской области в семье сельского священника (по другим данным — село Лопатищи Макарьевского уезда).

Дата рождения Павла, его мирское имя и жизнь его родителей остались неизвестными. Известно, что у него была сестра Ксения. По мнению Пьера Паскаля, Павел был ровесником Аввакума, а его отец, Иоанн, обучал азам грамоты будущего Патриарха Никона. Однако это сведения не подкреплены ссылками на какие-либо документы. С недоверием относиться к сообщению Паскаля вынуждает также тот факт, что в случае, если Павел был ровесником Аввакума, то возраст его епископского посвящения — около 32 лет, что противоречит церковной традиции того времени — поставлять в епископы лиц не моложе 40 лет.

Семья Павла переехала в село Кириково, куда пришёл служить нижегородский иерей Анания, считавшийся одним из лучших духовников и образованнейшим человеком. Во второй половине 1620-х для обучения к Анании приехал Иоанн Неронов, познакомившийся и подружившийся с сыном второго кириковского священника, будущим епископом.

Принял постриг в Макариевском Желтоводском монастыре, и (после первоначального образования в доме отца) в монастыре он окончательно сформировался как книголюб, подвижник и молитвенник. С 1636 года монастырский казначей. Скорее всего именно в Макарьевом монастыре Павел был рукоположен во священники, но когда это произошло неизвестно.

По некоторым историческим данным известно, что епископ Павел постоянно проживал в городе Коломне. Во второй половине 1640-х годов иеромонах Павел входит в московский Кружок ревнителей благочестия вместе с протопопом Аввакумом Петровым, архимандритом (будущим патриархом) Никоном (Мининым), епископом Рязанским Иларионом (будущим гонителем «раскольников») и прочими. Как и другие ревнители благочестия, Павел был сторонником единогласного богослужения и пения на-речь.

В июне 1651 года назначен настоятелем Пафнутьево-Боровского монастыря. На игуменство Павел был возведен Патриархом Иосифом. Свою роль в этом возвышении должна была сыграть близость Павла к Кружку ревнителей благочестия, поскольку возведение на игуменство в столь прославленной обители, как Пафнутьево-Боровский монастырь было невозможно без предварительного согласования кандидатуры с царём и его духовником, протопопом Стефаном Вонифатьевым, или самого Никона (тогда Новгородского митрополита).

В 1652 году был одним из 12 претендентов на престол патриарха. Патриархом по настоянию Алексея Михайловича становится Никон. 23 июля 1652 года состоялось наречение митрополита Никона в Патриархи, а 25 июля — его возведение на кафедру. Участие в церемонии возведения игумена Павла служит ценным свидетельством о положении, занимаемом им в церковной иерархии.

17 октября 1652 году Патриарх Никон возглавил его епископскую хиротонию и возвёл его на Коломенскую кафедру. Столь быстрое возведение Павла на кафедру, откуда, по мнению С. А. Зеньковского, «он мог легко влиять на церковную жизнь Москвы и патриаршей епархии», свидетельствовало о большой расположенности к нему нового Патриарха. Владыка Павел был строгим архиереем, и уравлял епархией не взирая на лица. Епископ расширил трапезную при архиерейских палатах, и устроил при ней зимнюю церковь во имя Покрова Богородицы.

В 1653 году участники кружка ревнителей благочестия направили царю грамоту «о сложении перст и о поклонех», составленную Аввакумом и Даниилом Костромским, где критиковалась церковная реформа, начатая патриархом Никоном. Под грамотой подписался и епископ Павел. Протопопы Аввакум, Даниил, Иоанн Неронов и другие были арестованы, но епископа Павла гнев Патриарха не коснулся.

В 1654 году для узаконивания своих действий патриарх Никон собирает собор, среди участков которого был и епископ Павел. Речи епископа Павла на соборе сохранились в записях архидиакона Павла Алеппского. На соборе епископ Павел открыто выступил в защиту старых книг, и против отмены земных поклонов во время великопостной молитвы Ефрема Сирина: «С того времени, как мы сделались христианами, и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры, и теперь не согласны принять новую веру».

Свою точку зрения Павел аргументировал ссылками на два древних устава — «харотеиной» и «писмяной». По-видимому, реакция на выступление епископа Павла была достаточно бурной. Впоследствии он «с плачем» вспоминал, как «его на соборе истязаху, и коликая наглости и гаждения ему творяху». В работе приводится диалог епископа Павла и патриарха Никона, где первый четыре раза (стр. 6, 7, 8 и 11) обращает внимание второго на то, что его мнение не соответствует катехизису православной церкви.

По сообщению архидиакона Павла Алеппского, «коломенский епископ, будучи нрава строптивого, не захотел принять и одобрить тот акт, ни приложить свою руку, не говоря уже о том, чтобы дать своё засвидетельствование». В действительности же, принятая на Соборе формулировка: править «против старых и греческих книг» (то есть — по древним не-еретическим образцам) удовлетворила его. Подпись Коломенского и Каширского епископа Павла стоит под актами собора среди прочих. Здесь же оговаривается его особое мнение о поклонах: «А что говорил на Святем Соборе о поклонех и тот устав харатеиной во оправдание положил зде, а другой писмяной». Авторитет, которым пользовался епископ Павел в Церкви, первоначально побудил Никона прибегнуть к мирным уговорам, с целью убедить епископа Павла изменить своё мнение о реформах. Симеон Денисов передаёт спор, произошедший между Патриархом и Коломенским архипастырем. По старообрядческому преданию, этот спор закончился тем, что Никон сорвал с Павла мантию и собственноручно избил без милости. Изложение инцидента в документах официальной церкви несколько осторожнее: Большой Московский собор 1666 года ставил Никону в вину то, что он «сам един… кроме всякого Поместного Собора, на нём же должен бяше явити его погрешения… По низложении Павла, епископа Коломенского, егоже из мантии обнажи жестоце и на лютая биения и наказания предаде, и на дальняя заточения предаде…».

Был без соборного суда (вопреки всем церковным правилам) лишён Никоном епископской кафедры и сослан в Палеостровский монастырь. После этого Никон написал клеветническое письмо патриарху Константинопольскому Паисию I — якобы он и Иоанн Неронов составили новые молитвы и чины церковные, и развращают людей, и отделяются от соборной церкви. Введённый в заблуждение константинопольский патриарх осудил «сторонников новшеств». Епископ Павел был сослан Никоном в на Онежское озеро, в Палеостровкий Рождественский монастырь, где пробыл полтора года. Условия содержания были довольно тяжёлыми, но у святителя и исповедника была возможность общаться со стекавшимися к нему мирянами и священниками, получавшими от него советы, утешение и архипастырское благословение.

Знай … церковь Божию и пребывай в ней, терпя до конца все нападения; собрания же бесовского блюдися, зане и собрание нечестивых тоже называют церковью Божией. (стр. 16)

Стойте и держите предание святых апостолов и святых отцов; почитайте священника, без него не пребывайте, на покаяние приходите, посты сохраняйте, пьянственного пития удаляйтесь, Тела Христова не лишайтесь. … (стр. 25)

В отдельных старообрядческих источниках упоминается «великий собор»(с. 16-18), созванный по благословению епископа Павла в Куржецком монастыре (рядом с местом ссылки Павла Коломенского). Есть разные точки зрения на то, имел ли он место — так, как описан.

В 1656 году Павел переведён под более строгий надзор в новгородский Хутынский монастырь. Там он был под более строгим надзором, и полностью лишился возможность общаться с единомышленниками. В старообрядческих источниках утверждается, что Павел начал юродствовать Христа ради (единственный в церковной истории пример юродивого-епископа). Традиционно юродивые считались неприкосновенными на Руси, а к их словам прислушивались как в народе, так и во власти, вплоть до царя. Хутынский игумен и братия монастыря считали Павла сумасшедшим, и прекратили строгий надзор за ним. Это позволило исповеднику посещать окрестности монастыря, и проповедывать среди окрестных жителей. Это стало известно Никону, и тогда, по официальному объяснению гибели епископа: «никто не видел, как погиб бедный: зверями похищен или в реку упал и утонул». По старообрядческим источникам, Никон будто бы подослал наёмных убийц и епископ Павел Коломенский был сожжён в срубе в великий четверток, то есть 3 апреля по старому стилю (13 по новому) 1656 года.

Московский собор 1666—1667 годов, судивший Никона, вменил ему извержение из сана и смерть епископа Павла: «Да ты же, Никон, коломенского епископа Павла без собора, вопреки правил, низверг и обругал и сослал его в ссылку и там его умучил, и то тебе низвержение вменится в убийство».

Память

Среди последователей старого обряда почитание епископа Павла как святого началось сразу же после его кончины и продолжается до сих пор. Старообрядческая традиция имеет великое множество «Сказаний» о епископе Павле, но отделение в них легендарных сведений от собственно исторического нарратива представляет немалую трудность. Дмитрий Урушев сетует, что «Вокруг имен владыки Павла нагромождается масса небылиц и фантазий. Ему привелось быть героем совершенно невероятных старообрядческих легенд и произвольных исторических измышлений. Тем более досадно, что о епископе известно немало бесспорных и достоверных сведений».

Вне старообрядческой среды фигура епископа Павла оказалась в тени более знаменитых современников — царя Алексея Михайловича, патриарха Никона и протопопа Аввакума и нечасто привлекала внимание учёных. Как отмечает священник Сергий Кулемзин, «в нашей церковно-исторической литературе известия о епископе Павле крайне скудны. Это связано с тем, что долгое время, вплоть до окончания синодального периода, тема раскола и его деятелей (к которым косвенно относился и епископ Павел) либо замалчивалась, либо излагалась заведомо тенденциозно».

Первым, из светских историков, кто обратил внимание на епископа Павла, был Михаил Погодин, опубликовавший в 1854 году в журнале «Москвитянин» статью «Замечание о родине патриарха Никона и его противников», где призывал молодых учёных: «Сколько важного и полезного для науки можно ещё сделать, познакомясь с письменною литературою и принявшись с тщанием собирать сведения об исторических наших личностях. Что известно у нас в общем обороте о каком-нибудь… епископе Павле?».

В 1905 году Сергей Белокуров издал два выпуска «Сказаний о Павле, епископе Коломенском», представлявшие собой записанные им устные рассказы, а не подлинные исторические документы.

В 1938 году французский ученый Пьер Паскаль выпустил книгу «Протопоп Аввакум и начало раскола», где попытался реконструировать биографию епископа Павла.

Литература

• Урушев Д. А. Епископ Павел Коломенский и его роль в формировании старообрядческой идеологии. Дипломная работа. М.: РГГУ, 2001. С. 37.
• Урушев Д. А. К биографии епископа Павла Коломенского // Старообрядчество в России (XVII—XX вв.): Сб. научных трудов. Вып. 3. Отв. ред. и сост. Е. М. Юхименко. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 21-22.
• Сказание о страдании и скончании священномученика Павла, епископа Коломенского
• Календарь Древлеправославной Поморской Церкви на 2006 год. Издание Единого Совета Древлеправославной Поморской Церкви.

Ссылки

• [commons.wikimedia.org/w/index.php?title=File%3AЕпископ_Павел_Коломенский.pdf&page=1 «Сказания о Павле епископе Коломенском († 1655 г.)». Издание в 1905 г.], [ru.wiki2.org/w/index.php?title=Файл:Сказание_о_Павле,_епископе_Коломенском.djvu&page=2], сборник составлен Белокуровым С. А.
• [archive.is/20131129115636/ng.ru/history/2006-04-05/5_apostol.html Дмитрий Александрович Урушев. Апостол града Коломны. Епископ-мученик: между легендой и историей.] НГ Религии 5 апреля 2006 г.
• [wiki.starover.net/index.php?title=%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%B5%D0%BB_%D0%9A%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_-_%D1%81%D0%B2._%D1%81%D0%B2%D1%89%D0%BC%D1%87._%D0%B8_%D0%B8%D1%81%D0%BF._%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BF_%D0%9A%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%B8_%D0%9A%D0%B0%D1%88%D0%B8%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9. Сказание о житии и страдании святого священномученика и исповедника Павла, епископа Коломенского. Сайт Старовер]
• [starove.ru/anons/episkop-pavel-kolomenskij-360-let-muchenicheskoj-konchiny/ Епископ Павел Коломенский: 360 лет мученической кончины]

Отрывок, характеризующий Павел Коломенский

– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.