Плавниковый стиль

Плавниковый стиль, также «аэростиль», «детройтское барокко» и др. — общее условное название течений в автомобильном дизайне, существовавших на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов XX века. Этот стиль относительно широко использовался со второй половины пятидесятых до середины шестидесятых годов, хотя отдельные примеры использования похожей стилистики можно отметить и за пределами этих временных рамок, причём как раньше, так и позже указанного периода.

Изначально плавниковый стиль был характерен для продукции североамериканских производителей автомобилей, но впоследствии распространился повсеместно, и в других частях света просуществовал намного дольше, чем в самой Северной Америке, причём приняв весьма отличные от исходных формы.

Главным элементом плавникового стиля были непосредственно хвостовые плавники (англ. tailfins) — парный декоративный элемент задней части автомобиля, представляющий собой самые различные варианты стилизованного стабилизатора или киля. Прочие элементы стиля с течением времени претерпевали значительные изменения.

Предыстория

Многие рекордно-гоночные автомобили тридцатых годов имели одиночные или парные хвостовые кили, подобные самолётным, которые играли сугубо функциональную роль — служили для повышения курсовой устойчивости и уменьшения действия бокового ветра.

Чешские автомобили марки Tatra выпуска 1930-х годов — модели Т77 и Т87 — имели один плавник на крыше, служивший также аэродинамическим килем, повышающим курсовую устойчивость автомобиля на большой скорости.

История в США

1948—1954

Между тем, на массовых моделях кили появились лишь после того, как на них обратили своё внимание дизайнеры, задумавшие применить этот элемент для украшения, а не улучшения аэродинамических качеств автомобиля. Первые автомобили с намёком на настоящие парные хвостовые плавники появились в США после Второй мировой войны. Родоначальником этого стиля обычно считают дизайнера корпорации General Motors Харли Эрла (англ. Harley Earl), творца «Кадиллаков» модели 1948 года. У этой модели задние фонари были оформлены в виде небольших плавничков на задних крыльях, которые в оригинальных промоматериалах именовались aircraft-inspired «rudder-type» fenders, то есть «задние крылья в форме самолётных стабилизаторов». В рекламе указывалось, что на такую идею дизайнеров фирмы натолкнула авиация. Позднее сам Эрл уточнил, что вдохновением для него послужил американский двухбалочный истребитель времен Второй мировой войны P-38 Lightning. Таким образом, изначально плавниковый стиль пришёл в автомобилестроение из авиации, а плавники представляли собой декоративный вариант всё тех же аэродинамических килей. Впрочем, задние фонари в виде небольших торчащих вверх гребней встречались на «Кадиллаках» ещё в конце 1930-х годов, то есть, даже до появления P-38. В ещё более явном виде идея хвостовых плавников получила своё развитие в концепт-каре Le Sabre 1951 года, который вообще содержал в своём облике весьма многие элементы нарождающегося стиля 1950-х годов и немедленно был «разобран на цитаты» дизайнерами. Автором Le Sabre был тот же Харли Эрл.

На протяжении последующих шести-семи лет в американском дизайне постепенно созревали остальные элементы будущего плавникового стиля. Благодаря существовавшей в те годы в США традиции менять дизайн автомобилей каждый год, отдельные вехи становления плавникового стиля среди североамериканских производителей можно датировать с точностью до нескольких лет. За период с 1948 по 1958 годы американские легковые автомобили стали длиннее (длина standard-sized седана начальной ценовой категории выросла за эти годы в среднем с ~4,8…5,0 до ~5,2…5,3 м), несколько шире (с ~1,8 до ~1,9…2,0 м) и намного ниже (с ~1,7 до ~1,55 м). Мода на низкие, длинные и широкие автомобили привела к тому, что, помимо физической коррекции размеров, изобретались специфические дизайнерские приёмы, заставляющие автомобиль выглядеть ещё длиннее, шире и ниже, чем он был на самом деле.

На протяжении всех 1950-х годов в дизайне американских автомобилей присутствовали отдельные черты плавникового стиля. В конце 1940-х — первой половине 1950-х произошло изменение архитектуры кузова — линия понтона поднялась и объединилась с опустившейся поясной линией, что позволило получить более чистую форму кузова и одновременно существенно улучшить обзорность. Именно в эти годы вошли в моду вертикальные задние фонари. Заднюю часть поднявшейся линии понтона, как правило, оформляли в виде двух отдельных от багажника объёмов, которые объединяли со значительно увеличившими свои размеры в сравнении с образцами предыдущего десятилетия задними фонарями — вместе они образовывали немного выступающие за пределы кузова скруглённые плавники. Таким образом, задняя часть седана 1940-х годов, состоявшая из двух разделённых в вертикальной плоскости визуальных объёмов — понтона и находящегося над ним более узкого багажника, — превратилась в заднюю часть седана первой половины 1950-х годов, имевшую три разделённых в горизонтальной плоскости объёма: центральный багажника и находящиеся по бокам от него объёмы плавников. Образцами этого стиля являются и отечественные ГАЗ-21 Волга, или Москвичи −402, −407 и −403.

1955—1957

Следующий этап в становлении плавникового стиля относится к середине 1950-х. В отличие от «лепных» форм и округлых линий американских машин конца 1940-х — первой половины 1950-х годов, начиная с середины 1950-х в моду входят плавно-изогнутые контуры и всё более близкие к плоскости поверхности.

С 1955 модельного года почти всеми производителями США активно используются широкие решётки радиатора, «заходящие» под фары и визуально увеличивающие ширину автомобиля; панорамные лобовые стекла; двух- или даже трёхцветные схемы окраски и прочие атрибуты, характерные для позднейших образцов плавникового стиля. Спрямлённая поясная линия переходила в прямую линию остроконечных плавников, резко обрывающуюся сзади. Кузова становятся все более угловатыми.

Получают распространение козырьки над фарами и задними фонарями, визуально вытягивающие кузов в длину, козырьки над задними фонарями собственно впоследствии и дают начало чётко очерченным остроконечным плавникам. Из отечественных автомобилей к этому стилю относятся «Чайка» ГАЗ-13 и ЗИЛ-111, отчасти повторявшие оформление наиболее передового в области дизайна американского производителя автомобилей середины 1950-х — Packard. Также оформление автомобилей Packard 1955 модельного года было частично скопировано для «Линкольнов» 1956 модельного года и оказало существенное влияние на дальнейшее развитие дизайна автомобилей этой марки. Около 1957 модельного года начинают появляться образцы с «настоящими», поднимающимися выше нижней линии остекления, плавниками. В 1957 году концерн Chrysler представил под принадлежащими ему марками («Плимут», «Додж», «Де Сото», «Крайслер», «Импириэл») полностью новую линию моделей с передовым дизайном кузовов, во много «задавшим тон» всему стилю конца десятилетия и сразу сделавшим его лидером автомобильного дизайна в этот период.

Так как у основных американских производителей в период с 1957 по 1959 оформление автомобилей претерпевало радикальные изменения ежегодно, дальнейшее изложение имеет смысл производить уже по отдельным модельным годам.

1958

Автомобили 1958 модельного года часто считаются первым подлинными представителями плавникового стиля. Помимо всего прочего, они имели принципиально новое оформление передка благодаря применению четырёх спаренных по две фар. Первые автомобили с четырёхфарным головным светом появились ещё в 1957 модельном году, это были Cadillac Eldorado Brougham ручной сборки и некоторые модели фирмы Chrysler, но лишь в 1958 это решение получило массовое распространение благодаря введению во всех штатах соответствующего законодательства, разрешающего четырёхфарный головной свет.

Это нововведение очень сильно изменило облик автомобилей, позволило подкорректировать визуальные пропорции их передней части, сделав их внешне более низкими и широкими. На автомобильный дизайн этого периода сильное влияние оказала стилистика уже не только авиации, но и космической техники — на дворе была эпоха массового интереса к ракетно-космической тематике. Например, задней части автомобиля пытаются придать форму хвоста ракеты со стабилизаторами сверху и снизу, как результат — наряду с верхними на некоторых моделях появляются и два менее ярко выраженных нижних плавника. Задние фонари начинают имитировать ракетный выхлоп из сопел, и тому подобное.

По рекламным заявления отдельных производителей («Крайслер»), огромные плавники имели и практическую функцию — увеличивали курсовую устойчивость за счёт аэродинамических эффектов, перенося назад центр давления автомобиля.

Ещё одной оказавшей сильное влияние на последующее развитие автомобильного дизайна новинкой 1958 года стала плоская панель крыши вместо использовавшейся ранее по сути монопольно округлой куполообразной.

1959

Своего пика плавниковый стиль достиг на моделях 1959 года.

Большинство производителей подготовили к нему полностью новые кузова, снабжённые совершенно фантастическими по форме и размерам плавниками, решётками радиатора и прочими элементами декора. На некоторых автомобилях (Pontiac) появилось даже четыре плавника — по два на борт.

Именно в 1959 году появился автомобиль, ставший символом всего стиля в целом — 1959 Cadillac, имевший очень высокие и чётко выделяющиеся хвостовые «кили», а также необычайную, сложнейшую решётку радиатора с хромированными имитациями огранённых драгоценных камней.

1960

Вскоре, однако, выяснилось, что с точки зрения многих покупателей столь вычурное оформление выглядит явно излишним, кроме того, во многих случаях оно оказалось весьма непрактичным в эксплуатации (об этом см. ниже, в разделе «Причины упадка»).

1960 модельный год ознаменовался появление достаточно неуклюжих и эклектично выглядящих моделей, созданных в поисках нового стилистического ключа и сочетающих хоть и уменьшенные в размерах, но всё ещё достаточно крупные плавники, аналогичные моделям предыдущего года, и новые элементы, которые будут характерны для стиля последующего периода, например — облицовку радиатора «в один ряд» и передние крылья, образующие единую плоскость с капотом (впервые появились на «Олдсмобилах» и «Понтиаках» ещё в 1959 модельном году).

Как типичный пример автомобилей этой эпохи можно назвать «Шевроле» 1960 года (на илл.), уже имевший оформленную вполне в стиле 1960-х годов облицовку радиатора, но при этом сохранявший такие архаичные элементы, как панорамное лобовое стекло и большие горизонтальные плавники, явно восходящие по своей форме к модели предыдущего года. Примерно аналогично были оформлены и полноразмерные модели Ford, всё ещё сохраняя достаточно большие плавники, за исключением того, что они уже не имели панорамного стекла.

Ford Thunderbird вообще сохранял старый кузов 1958 года со всеми его характерными особенностями, включая высокие остроконечные плавники и решётку радиатора «в два ряда».

Представленная впервые в 1960 году «компактная» модель Ford Falcon, напротив, имела чистые обводы кузова и лишь едва намеченные бугорки на месте плавников. На основанной на Falcon модели Mercury Comet, однако, плавники были даже больше, чем на полноразмерных «Меркьюри» того же года.

Большинство автомобилей под марками, принадлежащими концерну Chrysler, который в конце предыдущего десятилетия был явным лидером в американском стайлинге, хотя и получили в 1960 модельном году совершенно новые кузова, по сравнению с остальной продукцией Детройта выглядели отстало с точки зрения дизайна. Полноразмерные «Плимуты», например, имели в том году тяжеловесное и эклектичное, почти карикатурное по современным меркам, оформление с очень высокими плавниками, неприятно контрастировавшее с элегантными формами моделей 1957—1959 годов. «Доджи» 1960 года выглядели как автомобили 1950-х годов, с архаичным оформлением передка «в два ряда»; то же самое можно было сказать и о моделях принадлежавшей «Крайслеру» люксовой марки Imperial.

Исключение составлял, опять же, новейший «компакт» Plymouth Valiant.

1961—1963

К этому времени основная масса американских покупателей настолько устала от хвостовых плавников, что они стали восприниматься как однозначно устаревший одиозный элемент дизайна — даже несмотря на наличие у многих разновидностей килей вполне реального функционального назначения с точки зрения аэродинамики.

В указанный период период даже скромного размера хвостовые плавники сохраняли лишь немногие модели автомобилей — общее оформление кузовов большинства моделей стало уже совершенно иным, более простым и угловатым, предчувствую идущий на смену отжившей своё дизайнерской парадигме новый «линейно-функциональный» стиль. Модели этого периода являются своего рода «переходными», они сочетают в своё облике отдельные элементы, унаследованные от «плавникового» стиля, с общим оформление, похожим на то, которое станет характерным для американских автомобилей впоследствии.

Основные подразделения GM окончательно перешли на новый стиль в 1962 году (Chevrolet, Pontiac, Oldsmobile), Ford — в 1964 году. Chrsyler «держался» за отдельные элементы старого стиля дольше всех — даже в 1966 году его самая дорогая линия моделей Imperial сохраняла некоторые из них, вроде панорамного лобового стекла, но настоящих «плавников» не имели уже и они. Примеры в той или иной форме сохранявших в этот период ярко выраженные хвостовые плавники американских моделей включают в себя практически всю продукцию фирмы «Крайслер» до 1962 года включительно (вообще отличавшуюся в этот период весьма достаточно эклектичным дизайном), Ford Fairlane и Ford Thunderbird (остальные модели «Форда» после 1961 года плавников уже не имели), весь модельный ряд Mercury включая компактный Mercury Comet и среднеразмерный Mercury Meteor, все модели Cadillac, некоторые Buick и Oldsmobile, и так далее.

1964 и далее

После 1964 года плавники в их классическом виде на американским автомобилях уже не встречались.

Многие модели, правда, сохраняли те или иные их рудиментарные формы, как правило, сводившиеся к сравнительно небольшим продольным выштамповкам на задних крыльях по бокам от крышки багажника, вплоть до 1980-х. Дольше всех такие рудименты сохранял «Кадиллак» — до начала 1990-х годов, сделав их частью своего фирменного стиля.

«Рецидивы» случаются и в наше время: например, некоторые модели того же «Кадиллака» (Cadillac SRX) имеют миниатюрные «плавнички» в виде выступающих верхних кромок вертикальных задних фонарей.

Клиновидная форма кузова со смещённым назад центром давления, повторяющая по силуэту типичные образцы «плавниковой» эпохи, вернулась в практику автомобилестроения в семидесятые годы («аэродинамический клин») и широко используется по сей день — с той разницей, что теперь приподнятой стали делать стали всю заднюю часть кузова включая крышку багажника, а не только расположенные по бокам от неё кили.

Причины упадка

Причиной быстрого забвения «настоящего» плавникового стиля в США, где он существовал в своих наиболее экстремальных вариантах, стала в первую очередь его непрактичность.

Зачастую дизайнерские находки оказывались красивы, но совершенно непригодны для обычной эксплуатации. Например, огромные горизонтальные плавники «Шевроле» модели 1959 года делали крышку багажника излишне тяжёлой и неудобной в использовании. Обильные хромированные орнаменты при отсутствии особой заботы об антикоррозийной защите приводили лишь к скоплению влаги и ускоренной коррозии кузовов. Становящиеся с каждым модельным годом всё больше и сильнее изогнутыми панорамные стекла затрудняли посадку в автомобиль, бликовали, искажали картинку и ослабляли проёмы, что приводило к серьёзным деформациям кузова при аварии. Покупатель устал от бутафорского стайлинга, и когда «Форд» попытался в конце 50-х вывести на рынок совсем уж экстравагантно оформленную линию автомобилей Edsel, американцы дружно отказались «голосовать кошельком» за очередной эксперимент буйной фантазии дизайнеров, что превратило по сути технически неплохой (не лучше и не хуже остальных) автомобиль в один из величайших провалов в истории маркетинга. Зато все более устойчивым спросом пользовались малогабаритные и экономичные автомобили европейских филиалов того же «Форда» и GM, что заставило «большую тройку» всерьёз задуматься о дальнейшем развитии своих модельных рядов.

К этому добавились наличествовавшие у автомобилей, выполненных в «плавниковой» стилистике, проблемы с безопасностью. Против производителей было подано несколько исков, таких, как дела Hatch v. Ford (1958 год) и Kahn v. Chrysler (1963 год). В обоих случаях речь шла о детях, поранившихся об острые края декора припаркованных автомобилей. В нашумевшей в своё время книге Ральфа Нейдера «Опасен на любой скорости» также была затронута проблема повышенной опасности острых плавников и аналогичных острых элементов отделки для пешеходов. Результатом этого стало введение во второй половине 60-х годов федеральных стандартов безопасности, в числе прочего устанавливавших минимальные радиусы скругления для деталей внешнего оформления автомобилей, предотвращая появление острых кромок и углов.

Кроме того, сами производители быстро поняли, что производство штампованных панелей столь сложной формы, да ещё с учётом характерного для моделей 1957—1960 годов буквально ежегодного практически полного обновления кузовного железа, обходится слишком дорого. Долго продолжать в том же духе возможным не представлялось. Не случайно, что восторжествовавший уже в начале 1960-х новый стиль предполагал простые и лаконичные, сравнительно чистые формы, с относительно небольшим количеством блестящего декора, скромными, почти плоскими стёклами и рудиментарными плавниками в виде выдающихся лишь на несколько сантиметров выштамповок, а темпы обновления модельных рядов стали постепенно снижаться, пока уже в конце 1970-х американские автостроители не вернулись к «европейской» парадигме, предполагавшей выпуск одной модели в течение многих лет без радикальных изменений, вместо 3-летнего цикла обновления модельного ряда и обязательного ежегодного рестайлинга.

В других частях света

Американские производители в годы распространения плавникового стиля диктовали мировую автомобильную моду, поэтому влияние этого стиля ощущалось во всех частях света.

Обычно за образец бралось оформление конкретной американской модели. При этом, особенно в первые годы распространения стиля, очень часто новые черты (плоская панель крыши, плавники) сочетались с архаичным оформлением передка, как, например, у Opel Kapitan 1957—63 годов, а то и с модернизированным кузовом более старой модели.

Хвостовые плавники варьировались от небольших (ГАЗ-13, ЗИЛ-111) или едва заметных декоративных (ГАЗ-21 III серии с улучшенной отделкой, BMW 700, Москвич-408 и 412) до крупных, возвышающихся над поясной линией (Vauxhall Cresta, Fiat 2100 Coupe, Auto Union 1000 Sp). В целом и общем, однако, европейский ветвь плавниковой стилистики характеризуется намного менее экстремальным использованием её элементов, что связано в в том числе и с существенно меньшими размерами большинства европейских машин, на которых большие плавники и обильная хромировка выглядели бы просто неуместно, а также и более скромными технологическими возможностями производителей.

«Проамериканским» стайлингом в этот период «переболели» очень многие европейские производители, но наиболее характерно увлечение плавниками стало для французского и английского автопрома, причём в последнем случае заимствованные элементы весьма органично сочетались с чисто британскими, создав вполне самобытное и оригинальное направление в дизайне, продержавшееся до самого конца шестидесятых годов.

Ввиду более длительных сроков выпуска автомобилей в Европе, этот стиль продержался здесь в среднем до середины 1960-х годов, а в некоторых наименее экстремальных вариантах (тот же Москвич-408, Fiat 1800, некоторые модели Mercedes-Benz или Ford Cortina Mark I) — до конца десятилетия.

В сравнительно недавней перспективе, миниатюрные скруглённые «плавнички» имела Lancia Kappa Coupé. Небольшие намёки на плавники можно при желании подметить и у некоторых современных европейских автомобилей, например Ford Mondeo IV-го поколения.

Зачастую очень похожие на американские оригиналы по оформлению, но уступающие им по размерам и появившиеся на несколько лет позже образцы плавникового стиля были в своё время созданы в рамках австралийского автопрома такими фирмами, как Holden и местные филиалы «Форда» и «Крайслера». Например, австралийский Chrysler Royal модели, выпускавшейся с 1960 по 1964 год, внешне напоминал американские автомобили фирмы второй половины предыдущего десятилетия, а по размеру примерно соответствовал советской «Волге», а чуть меньший по габаритам Holden серии FB (1960-62 годы) по дизайну примерно соответствовал «Шевроле» 1956—1957 модельных годов.

Самые крупные модели японского производства в конце 50-х — начале 60-х годов также нередко копировали отдельные черты «американского стиля», включая и плавники, — опять же, в уменьшенном масштабе и несколько упрощённом виде, — в то время, как более компактные японские модели тех лет как правило вели свою родословную от европейских автомобилей.

Ссылки

• web.archive.org/web/20061004145002/americancarsgarage.narod.ru/museum/document/wings.html
• auto-hist.ru/era_detrojtskogo_barokko/
• kras-garage.ru/index.html#content/garage/cat/barokko_detroit_aerostyle.html

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

См. также

Гуги

Отрывок, характеризующий Плавниковый стиль

Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.