Пэн (мифология)
Пэн (кит. 鵬) — гигантская птица в древнекитайской мифологии. Впервые упоминается в книге философа Чжуан-цзы (IV век до н. э.), где описано её происхождение от исполинской рыбы Кунь (кит. 鯤) путём метаморфозы. Крылья Пэна подобны дождевым тучам, величина его спины — несколько тысяч ли (более тысячи километров). После превращения Пэн улетает в небесный пруд страны Наньминь («южный мрак»), при этом ветер, поднимающийся от взмаха его крыльев, вздыбливает волны на три тысячи ли (около 1,5 тысяч км). Без отдыха он способен преодолеть 90 тысяч ли (за раз облететь кругом земной шар)[1]. Отдыхает же один раз в шесть лун. В сравнительной мифологии Пэн сравнивается с другими гигантскими птицами — Рух и Гарудой, а рыба Кунь — с левиафаном[2].
Содержание
Имя
Китайские логографы для Пэн и Кунь имеют радикал-фонетическую составляющую. Слово «Пэн» (鵬) сочетает в себе птичий радикал (鳥) с фонетическим пэн (朋 — буквально, «друг»); слово «Кунь» сочетает в себе рыбий радикал (魚) с фонетическим кунь (昆 — буквально, «потомство; насекомое»). При этом оба имени связаны с игрой слов: пэн (鵬) в древности был вариантным китайским иероглифом для фэн (鳳) в слове фэнхуан (鳳凰 — «китайский феникс») (около 100 года до н. э., «Шуовэнь цзецзы»); кунь (鯤) первоначально означало «рыбья икра, мальки, нерест» (около 200 года до н. э., «Эръя»).
Синонимы Пэна, Дапэн (大鵬 — «большой Пэн») и Дапэн-ниао (大鵬鳥 — «большая птица Пэн»), используются для обозначения в Китае иноземных гигантских мифологических птиц Рух и Гаруды.
Китайцы изначально также использовали слово Пэн в качестве прилагательного, что прослеживается до эпохи правления династии Мин, так, в 1400 году, император Хунъу описывал свою армию, как пэн («великая», буквально — «подобная Пэну»)
Интерпретации
Лянь, рассматривая использование образа Пэна в даосской традиции, отмечает что образ птицы Пэн может быть истолкован как символ свободы, и даже как воплощение высшего даосского идеала равенства перспектив, как существо, которое не лучше и не хуже цикад и маленьких птичек, с которыми сравнивается[3]
Культурное влияние
- Благодаря Чжуан-цзы, птица Пэн стала популярной литературной метафорой. Её образ встречается в книге «Шэнь И-цзин» (神異經) Дунфан Шуо (около 160-93 гг. до н. э.), книге «Шуй Цзин-чжу» (水經注) Ли Дао-юаня (427/469-527 гг.), поэме в прозе «Дапэн-ниао фу» (大鵬鳥賦) Ли Бо (701—762/763 гг.)[4].
- Слово Пэн (鵬) применяется в качестве китайского имени и его носят несколько важных китайских политиков.
- Птица Пэн лингвистически символизирует «величие; большие перспективы, великие свершения», например, идиома «пэн-чэн-вань-ли» (鵬程萬里, буквально «путешествие Пэна в 10 тысяч ли») означает «наличие светлого/бесконечного будущего».
- После открытия окаменелостей в северо-восточном Китае, китайские палеонтологи использовали имена Пэн и Кунь в названии энанциорнисовой птицы мелового периода Pengornis (пэнорнис), а также птерозавра Kunpengopterus (куньпэноптерус) из семейства укуноптеридных.
Напишите отзыв о статье "Пэн (мифология)"
Примечания
- ↑ Б. Л. Рифтин [www.mifinarodov.com/p/pen.html «Пэн»] // Мифы народов мира: энциклопедия, — М.: Советская энциклопедия, 1992, Т. 2, С. 356, ISBN 5-85270-072-X
- ↑ (англ.) Mair, Victor (1994), «Introduction and Notes for a Complete Translation of the Chuang Tzu», Sino-Platonic Papers, 48
- ↑ (англ.) Lian Xinda (2009), «Zhuangzi the Poet: Re-Reading the Peng Bird Image», Dao: A Journal of Comparative Philosophy 8.3, 235, 239—241.
- ↑ (англ.) Victor H. Mair, ed. (2002), The Columbia history of Chinese literature, Columbia University Press, p. 298.
Отрывок, характеризующий Пэн (мифология)
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.
