Салтыков, Александр Михайлович

Александр Михайлович Салтыков
Дата рождения:	1728(1728)
Место рождения:	Российская империя,
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	1775(1775)
Место смерти:	Российская империя

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Александр Михайлович Салтыков (1728—1775) — первый конференц-секретарь Императорской академии художеств. Свободное время посвящал занятиям литературой и переводам с французского. Внук П. П. Шафирова, брат Б. М. Салтыкова, дед А. В. Чичерина.

Биография

Александр Салтыков родился около 1728 года, в семье действительного статского советника Михаила Салтыкова, внука боярина А. П. Салтыкова. Происходил из старшей линии рода Салтыковых, некогда очень богатой, но к середине XVIII века расстроившей своё состояние.

Свою службу начал поручиком в Тобольском полку в 1744 году. Живя в Москве, работал над переводом французского романа Пьера Мариво «Жизнь Марианны» в 3 частях, и напечатал его в 1762 году в Университетской типографии в количестве 800 экземпляров, за которые остался должен университету. Чуть позже здесь-же напечатал перевод французской повести «Всё или ничего». В университете учёным секретарём служил его брат — Борис.

Переехав в Петербург, познакомился с директором Сенатской типографии Сергеем Волчковым, а позднее женился на его дочери Марии. В 1764 году в этой типографии опубликовал перевод французской пьесы в 1 действии «Обычай нынешнего света».

В марте того же года, в чине майора, он поступил смотрителем над материалами при постройке нового здания Академии Художеств и скоро обратил на себя внимание её президента Ивана Бецкого — в особенности основательным знанием французского языка. Он перевёл на французский язык приветственную речь императрице Екатерине II при инаугурации Академии, написанную Сумароковым.

1 января 1765 года Бецкой представил Александра Салтыкова в докладе о назначении членов во вновь формируемый по уставу Академический совет к занятию должности конференц-секретаря.

А. Т. Болотов, знавший Салтыкова лично, описывает его как «подлипалу», который с братьями сумел подольститься к разведённой княгине Белосельской, поселиться в её доме и взять в свои руки управление её имениями. При всём том был он «отменно доброго сердца и хорошего расположения ума и во всем человеке изящного характера»; отношения его с Болотовым были самые дружеские.

В Академическом совете Салтыков зарекомендовал себя также не с лучшей стороны: сразу после назначения он уволил известного гравера Евграфа Чемесова, не говоря уже о других интригах. Но главное, чем он себя скомпрометировал, было заимствование казённых средств из доходов академии, через фактора академии Пальма, на которого он получил влияние в качестве члена ревизионного комитета, для уплаты своих частных долгов.

В 1772 году открылась нехватка средств в кассе на сумму 7700 рублей, что побудила Бецкого предложить Академическому совету не только отрешить Салтыкова от всяких дел по академии, но и посадить под караул эконома Пальма и опечатать все его документы и имущество, до окончания расследования и вынесения решения. Когда все обстоятельства были выяснены, Салтыков просил Совет и президента отпустить его на два месяца в Москву, оставляя в залог своих детей, чтобы найти необходимые средства у своих приятелей на покрытие сделанных им заимствований из кассы, за неразглашение его поступка.

Отпущенный в Москву 2 октября, он так и не вернулся, а в январе и сентябре 1773 года просил Академическое начальство, непосредственно и через профессора Лосенко, сперва об увольнении с пенсией за 8-летнюю службу и с сохранением за ним места в Академических собраниях, потом о выдаче удержанного жалованья и столовых. 26 апреля 1774 года ему был дан с отказом в пенсии, а новый секретарь Фелькнер удержал с него 572 рубля с копейками, остававшиеся не дополученными, после продажи имущества эконома Пальма и казначея Торстензона.

Вскоре после этого Салтыков умер. Растраченную сумму заплатила за Салтыкова его подруга княгиня Белосельская, разводная жена князя Андрея Михайловича. В одном из писем Екатерина II призывала её образумиться и

излишне не надеяться на басни её советодателей господ Салтыковых, которые сами весьма плохого поведения, чего она уже почувствовала, ибо вместо Александра она уже заплатила 9000 рублей, кои он истратил из академической суммы; Борис же нигде не уживается, а Алексей у меня в крепости уже месяц времени погостил.

Семья

С 1766 года был женат на Марии Сергеевне Волчковой (1752—1805), овдовев, она вступила в связь с могилёвским наместником Петром Пассеком и на протяжении многих лет (до оформления брака в 1796 г.) «состояла форменной помпадуршей у Пассека и значила в могилёвском свете не меньше, чем он сам». В браке имели детей:

• Михаил Александрович (1767—1851), сенатор; его дочь Софья Михайловна, овдовев после смерти поэта Антона Дельвига, вышла замуж за Сергея Баратынского, брата поэта.
• Екатерина Александровна (ок. 1770—1813), выпускница Смольного института, замужем за В. Н. Чичериным.

Труды

• Перевод «Жизнь Марианны» Мариво, СПб., 1762
• Перевод «Обычай нынешнего света», СПб., 1764
• Речь, произнесенная в Академии художеств в присутствии имп. Екатерины II (1765).

Источник текста

• Салтыков, Александр Михайлович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1904. — Т. 18: Сабанеев — Смыслов. — С. 70—71.

Отрывок, характеризующий Салтыков, Александр Михайлович

– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.