Страсбургские клятвы

Стра́сбургские кля́твы (лат. Sacramenta Argentariae, фр. Serments de Strasbourg, нем. Straßburger Eide) — союзнический договор между западнофранкским королём Карлом II Лысым и его братом восточнофранкским королём Людовиком II Немецким 14 февраля 842. Текст содержит древнейший памятник французского (старофранцузского) языка.

История событий

Текст сохранился в составе латиноязычного сочинения историка Нитгарда «О раздорах сыновей Людовика Благочестивого». Нитгард был современником описываемых событий и писал вскоре после них (он умер в 844). Кроме того, он был двоюродным братом непосредственных участников событий, приходясь внуком Карлу Великому. Согласно Нитгарду, во время междоусобной борьбы сыновей Людовика I Благочестивого (внуков Карла Великого) средний брат, Людовик, и младший, 19-летний Карл, объединились против самого старшего брата — Лотаря. Карл, предводительствовавший романоязычным войском, и Людовик, командовавший германоязычными «тевтонами», съехались 14 февраля 842 в Страсбурге. Перед тем, как была произнесена клятва, братья сказали речь собравшемуся народу: Карл говорил «по-тевтонски», чтобы воины Людовика могли его понять, Людовик — «по-романски». Первым начал говорить Людовик, как старший. Он указал в своей речи на преследования Лотарем Карла и на предоставление ими суду Божьему решить, кто из них прав; но так как он продолжал враждовать и опустошать их земли, то, «доведенные до крайности», они решили для обеспечения благосостояния государства, не руководимые беззаконными страстями, скрепить верность и братскую любовь взаимной клятвой в присутствии воинов. Если клятва будет нарушена кем-нибудь из братьев, то воины нарушившего освобождаются от повиновения и присяги своему государю. После речи первый произнес присягу Людовик на романском языке (опять же чтоб быть понятным войску брата). Такую же клятву произнес и Карл по-тевтонски. Затем последовала клятва войска: каждое войско клялось на своем языке.

В следующем, 843 году, сыновья Людовика Благочестивого заключили Верденский договор и разделили между собой империю деда.

Страсбургские клятвы стали одним из самых ранних свидетельств того, что единое латиноязычное пространство, унаследованное от Римской империи и сохранявшееся в эпоху варварских королевств, начало уступать место новым нациям Европы — в данном случае французской и немецкой, языки которых начинают использоваться полуофициально.

Язык

Нитгард приводит эти тексты в подлиннике, называя язык войска Карла «романским» (лат. lingua romana), а язык войск Людовика «тедескским» или «германским» (лат. lingua teudisca). С точки зрения языка первое представляет собой древнейший известный памятник старофранцузского языка, второе — один из старых памятников древневерхненемецкого языка (вероятно, отражает диалект Рейнской области).

Первые исследования относятся к XIX в. В «Monumenta Germaniae Historica» (II, 666) помещено исследование Гримма о Страсбургских клятвах. Затем Гастон Барри исследовал текст Нитгарда с филологической стороны.

К памятнику и в дальнейшем было привлечено в основном внимание романистов, и исследуется прежде всего старофранцузский текст. Мнения относительно свойств романского языка «Клятв» расходятся. В нём одни видят романский язык области Лиона, но другие локализуют диалектную базу клятв на северо-востоке Галлии; одни лингвисты считают текст отражающим живую галло-романскую речь того времени, другие же считают значительной искусственную латинизацию текста. Текст клятв отражает раннюю утрату латинских конечных гласных, неустойчивость реализации финальных гласных, ставших таковыми в романскую эпоху (Karle — Karlo), является уникальным свидетельством придыхательных согласных, рано выпавших (cadhuna < cada una).

Текст Нитгарда обычно цитируется по рукописи Национальной библиотеки в Париже (список lat. 9768 конца X века). См. воспроизведение рукописи в Интернете: www.restena.lu/cul/BABEL/T_SERMENTS.html

Текст романских (старофранцузских) клятв

(перевод на русский В. И. Томашпольского)

Клятва, прочтённая Людовиком Немецким перед войском Карла:

Pro Deo amur et pro christian poblo et nostro commun salvament, d’ist di en avant, in quant Deus savir et podir me dunat, si salvarai eo cist meon fradre Karlo, et in aiudha et in cadhuna cosa, si cum om per dreit son fradra salvar dift, in o quid il mi altresi fazet, et ab Ludher nul plaid num quam prindrai qui meon vol cist meon fradre Karle in damno sit.

«Во имя любви к Богу и во имя христианского народа и нашего общего спасения с этого дня впредь, насколько Бог мудрость и власть мне даёт (или: дал), так спасу я этого своего брата Карла и в помощи и в каждом деле, как своего брата спасать должно с тем, чтобы он мне так же делал, и с Лотарем никакого договора не заключу, который по моей воле этому моему брату Карлу в ущерб был бы».

Клятва, прочтённая войском Карла:

Si Lodhuvigs sagrament que son fradre Karlo jurat conservat, et Karlus meos sendra de suo part non lostanit, si jo returnar non l’int pois, ne jo ne neuls cui eo returnar int pois, in nulla aiudha contra Lodhuuvig nun li iv er.

«Если Людовик клятву, которую он дает своему брату Карлу, сдержит, а Карл, мой господин, со своей стороны её нарушит, если я ему в этом не смогу помешать, ни я, ни другой, кому я в этом смогу помешать, никакой помощи против Людовика ему не окажет».

Ссылки

• Страсбургская клятва // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Страсбургские клятвы

– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.