Секстон, Энн

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Секстон и Харви

Энн Секстон
Anne Sexton
Энн Секстон. Около 1970
Имя при рождении:	Энн Грэй Харви
Дата рождения:	9 ноября 1928(1928-11-09)
Место рождения:	Ньютон, Массачусетс, США
Дата смерти:	4 октября 1974(1974-10-04) (45 лет)
Место смерти:	Уэстон, Массачусетс, США
Гражданство:	США США
Род деятельности:	поэт
Язык произведений:	английский
Премии:	Пулитцеровская премия

Энн Се́кстон (англ. Anne Sexton; собственно Энн Грэй Харви, англ. Anne Gray Harvey; 9 ноября 1928 — 4 октября 1974) — американская поэтесса и писательница, известная благодаря своей предельно откровенной и сокровенной лирике, лауреат Пулитцеровской премии 1967 года. Тематикой некоторых её произведений была и длительная депрессия, которой страдала поэтесса на протяжении многих лет. После ряда попыток, Секстон покончила с собой в 1974 году.

Биография

Энн Секстон, урождённая Энн Грэй Харви, родилась в Ньютоне (шт. Массачусетс) в семье Мэри Грэй Стэйплс и Ральфа Харви. Практически всё своё детство она провела в Бостоне. В 1945 году Секстон была зачислена в школу-пансион Роджерс Холл (англ. Rogers Hall Boarding School) в городе Лоуэлл, а затем ещё год в Школе Гарланд (англ. Garland School). Некоторое время сотрудничала с бостонским модельным агентством Hart Agency. 16 августа 1948 года Энн вышла замуж за Альфреда Секстона (англ. Alfred Sexton), с которым состояла в браке вплоть до 1973 года. У пары родилось двое детей: Линда Грэй Секстон и Джойс Секстон.

Поэзия

В течение ряда лет Энн Секстон страдала психическим расстройством. Первый приступ случился в 1954 году. После второго срыва Секстон обратилась к д-ру Мартину Теодору Орну (англ. Dr Martin Orne), который стал её психотерапевтом на долгие годы. Именно он посоветовал Энн заняться поэзией.

Энн брала уроки поэтического мастерства у знаменитого американского поэта Джона Холмса. Первые поэтические пробы сразу принесли успех и были опубликованы в таких изданиях, как The New Yorker, Harper’s Magazine и Saturday Review. Позднее Секстон училась в Бостонском университете вместе с такими выдающимися американскими поэтами, как Сильвия Плат и Джордж Старбак.

Дальнейшее становление Секстон как поэтессы происходило под впечатлением от У. Д. Снодграсса, с которым она познакомилась в 1957 году на писательской конференции. Его поэма «Игла в сердце» (англ. Heart’s Needle) рассказывала о разлуке с его трёхлетней дочерью, и вдохновила Секстон, чья собственная дочь в тот момент воспитывалась её свекровью, на написание поэмы «Двойной образ» (англ. The Double Image) об общечеловеческой проблеме взаимоотношений матери и дочери. Секстон и Снодграсс состояли в переписке и стали друзьями.

Работая с Холмсом, Секстон познакомилась с Максин Кумин. Они также стали близкими друзьями, оставаясь ими вплоть до её трагической гибели. Кумин и Секстон давали критические отзывы на произведения друг друга, а также совместно написали четыре детские книги.

В конце 1960-х годов маниакальная составляющая заболевания Секстон начала вносить коррективы в её карьеру. Она как и прежде продолжала писать и публиковаться, а также читала свою поэзию. В этот период Секстон стала сотрудничать с музыкантами, став участницей рок-джаз группы Her Kind. Её пьеса «Улица милосердия» (англ. Mercy Street) была закончена в 1969 году после нескольких лет переделок и редактирования. Музыканта Питера Гэбриэла произведение Секстон вдохновило на написание песни с одноимённым названием — «Mercy Street».

По прошествии двенадцати лет с момента публикации её первого стихотворения, Секстон стала одной из наиболее уважаемых поэтесс США, членом Королевского литературного общества, а также первой женщиной-членом Гарвардского общества Phi Beta Kappa.

Смерть

4 октября 1974 года Секстон пообедала с поэтессой Максин Кумин, за обедом обсуждали рукопись Секстон The Awful Rowing Toward God, которую они готовили к публикации в марте 1975 года. Вернувшись домой, она надела шубку своей матери, закрылась в гараже и запустила двигатель собственного автомобиля, покончив с собой путём отравления выхлопными газами.

В интервью, которое она дала за год до своей смерти, она объясняла, что написала первый черновик The Awful Rowing Toward God за двадцать дней, из которых «два дня ушло на борьбу с отчаянием, а ещё три на лечение в психиатрической клинике». Далее она продолжила заявлением, что не позволит опубликовать свою лирику до её смерти.

Энн Секстон похоронена на кладбище Forest Hills Cemetery & Crematory в пригороде Бостона Джамайка Плэйн (штат Массачусетс).

Библиография

Поэзия и проза

• Неоконченная повесть (начата в 1960-х годах)
• 1960 — To Bedlam and Part Way Back
• 1961 — The Starry Night
• 1962 — All My Pretty Ones
• 1966 — «Живи или умри» (англ. Live or Die) — Пулитцеровская премия 1967 года
• 1969 — Love Poems
• 1969 — Mercy Street, пьеса в двух актах (поставлена на сцене American Place Theatre)
• 1971 — Transformations
• 1972 — The Book of Folly
• 1974 — The Death Notebooks
• 1975 — The Awful Rowing Toward God (посмертно)
• 1976 — 45 Mercy Street (посмертно)
• 1977 — «Энн Сэкстон: Автопортрет в письмах», под редакцией Линды Грэй Секстон и Луиса Эймса (англ. Anne Sexton: A Self Portrait in Letters; посмертно)
• 1978 — Words for Dr. Y. (посмертно)
• 1985 — No Evil Star (избранные эссе, интервью и проза под редакцией Стивена Колбурна; посмертно)

Книги для детей

Написаны совместно с Максин Кумин (англ. Maxine Kumin)

• 1963 Eggs of Things (с иллюстрациями Леонарда Шортолла англ. Leonard Shortall)
• 1964 More Eggs of Things (с иллюстрациями Леонарда Шортолла)
• 1974 Joey and the Birthday Present (с иллюстрациями Эвалин Несс англ. Evaline Ness)
• 1975 The Wizard’s Tears (с иллюстрациями Эвалин Несс)

Примечания

Литература   Персоналии   США

Отрывок, характеризующий Секстон, Энн

– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.