Студия на Поварской

См. также: Студии МХАТ

Студия на Поварской (также Театр-студия на Поварской) — экспериментальная театральная студия в Москве, существовавшая в мае—октябре 1905 года. Студия размещалась в помещении театра Немчинова в доме Гирш на углу Поварской и Мерзляковского переулка (зал был разрушен при попадании авиабомбы во время Великой Отечественной войны).

Предыстория

Инициатором создания Студии был К. С. Станиславский, которого постановки пьес М. Метерлинка и Г. Ибсена в Художественном театре побуждали искать способы «передавать сверхсознательное, возвышенное, благородное из жизни человеческого духа». Внутри МХТ эти постановки вызвали разочарование: «Я не знал, — напишет позже Станиславский в книге „Моя жизнь в искусстве“, — как воплотить на сцене тончайшие передаваемые словами тени чувств. Я был бессилен проводить в жизнь то, что увлекало меня в то время…». Создавая Студию, он выносил свои эксперименты из стен Художественного театра.

К работе в Студии он привлёк покинувшего МХТ ещё в 1902 году Вс. Мейерхольда, считавшего, что современные формы драматического искусства «давно уже пережили себя и не могут удовлетворить интеллигентного зрителя», — в тот момент Мейерхольд, чьё общественное антибуржуазное бунтарство проявлялось и в эстетическом бунте против эпигонского натуралистического искусства, казался Станиславскому единомышленником. Он привлёк к работе в Студии и Валерия Брюсова, который возглавил её «литературное бюро». Заведовать музыкальной частью был приглашён композитор И. А. Сац, художественной частью — Н. Н. Сапунов и С. Ю. Судейкин, которые также приняли участие в оформлении интерьеров здания. В труппу Студии были набраны актёры из театров Москвы и Петербурга, среди которых были И. Н. Певцов, В. А. Подгорный, В. В. Максимов.

История Студии

Открывая Студию 5 мая 1905 года, Станиславский говорил: «Художественный театр, с его натуральностью игры, не есть, конечно, последнее слово и не думает останавливаться на точке замерзания». Однако для Станиславского опыты работы над символистской драмой не были самоценны, — он стремился к расширению границ и возможностей театрального реализма, перечёркивать весь прежний опыт он не желал. «„Молодой“ театр, — говорил он 5 мая, — наряду с его родоначальником должен продолжать дело и идти далее».

Вскоре после открытия Студии Станиславский покинул Москву, всю режиссёрскую работу предоставив Мейерхольду. Однако ожидания его не оправдались: «Случилось так, — напишет позже Мейерхольд, — что Театр-студия не захотел быть носителем и продолжателем убеждений Художественного театра, а бросился в строительство нового здания с основания».

Под руководством Вс. Мейерхольда Студия поставила пьесы «Смерть Тентажиля» М. Метерлинка и «Шлюк и Яу» Г. Гауптмана. После генеральной репетиции К. С. Станиславский отказался от идеи показа спектаклей. «Там, где кончалась выучка режиссёра, — писал по поводу единственного показа „Смерти Тентажиля“ В. Брюсов, — начиналась обыкновенная актёрская игра, и тотчас было видно, что играют плохие актёры без истинной школы и безо всякого темперамента. Театр-студия показал для всех, ознакомившихся с ним, что пересоздать театр на прежнем фундаменте нельзя. Или надо продолжить здание Антуан-Станиславского театра, или начинать с основания».

К деятельности студии резко отрицательно отнёсся Вл. Немирович-Данченко. Он тоже чувствовал, что Художественному театру надо двигаться дальше, что труппа его «отравлена реализмом, доходящим до узкого натурализма», писал, что «без ярких, истинно поэтических образов театр осуждён на умирание», но метод работы Мейерхольда для него был неприемлем. Посмотрев поставленные Мейерхольдом спектакли, он написал Станиславскому: «Если же бы Вы показали мне то, что я вчера видел, раньше… — я бы сказал: чем скорее Вы покончите с этой грубейшей ошибкой Вашей жизни, тем будет лучше и для Художеств[енного] театра, и для Вас самого, даже для Вашего артистического престижа…»

Сам Станиславский никогда не считал создание Студии ошибкой, но по поводу первых её спектаклей разделил мнение В. Брюсова; позже, в книге «Моя жизнь в искусстве», подробно анализируя опыт Студии на Поварской, он написал:

Талантливый режиссёр пытался закрыть собою артистов, которые в его руках являлись простой глиной для лепки красивых групп, мизансцен, с помощью которых он осуществлял свои интересные идеи. Но при отсутствии артистической техники у актёров он смог только демонстрировать свои идеи, принципы, искания, осуществлять же их было нечем, не с кем, и потому интересные замыслы студии превратились в отвлечённую теорию, в научную формулу. Ещё раз я убедился в том, что между мечтаниями режиссёра и выполнением их — большое расстояние и что театр прежде всего для актёра, и без него существовать не может, что новому искусству нужны новые актёры, с совершенно новой техникой. Раз что таких актёров в студии не было, печальная участь её становилась мне ясна.

Закрытие Студии

Причин для закрытия Студии оказалось много; помимо неудовлетворённости результатами её работы и недовольства Немировича-Данченко, Станиславского к этому побуждал и общий упадок театральной жизни, вызванный революцией (в октябре Художественный театр принял решение поддержать всеобщую забастовку, и спектакли на время прекратились), и материальные затруднения: Студия существовала на личные средства Станиславского

В октябре 1905 года Студия была закрыта. Опробованные в ней принципы Мейерхольд позже применил в театре В. Ф. Комиссаржевской.

В 1908 году Станиславский напишет: «Когда художественные перспективы покрылись туманом, появилась Студия. Она погибла, но зато наш театр нашёл своё будущее на её развалинах».

Опять поблуждаем, и опять обогатим реализм. Не сомневаюсь, что всякое отвлечение, стилизация, импрессионизм на сцене достижимы утончённым и углублённым реализмом. Все другие пути ложны и мертвы. Это доказал Мейерхольд.

Литература

• Строева М. Н. [www.teatr-lib.ru/Library/Stroeva/Iskan_1/#_Toc151926477 Режиссёрские искания Станиславского: 1898—1917]. — М.: Наука, 1973. — С. 171—179. — 375 с.
• Станиславский К. C. [www.teatr-lib.ru/Library/Stanislavsky/My_life/#_Toc127378165 Собраний сочинений: В 9 т.] / Комментарии И. Н. Соловьёвой. — М.: Искусство, 1988. — Т. 1. Моя жизнь в искусстве. — С. 353—364. — 622 с.
• [biblioteka.teatr-obraz.ru/node/6191 Статья] в Театральном словаре.
• Конаев, Сергей Александрович. «Смерть Тентажиля» в студии на Поварской. Дорепетиционная работа В. Э. Мейерхольда над литературными и иконографическими материалами и её значение для формирования принципов условного театра: Май — июнь 1905. // Диссертация. М., 2005.
• Мейерхольд Вс., [teatr-lib.ru/Library/Mejerhold/articl_1/#_Toc127385839 О театре, СПБ, 1913, с. 3-14];
• Волков Н., [teatr-lib.ru/Library/Volkov/Meyerhold1/#_page196 Мейерхольд, т. 1, М.-Л., 1929, с. 196—217].

Отрывок, характеризующий Студия на Поварской

– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.