Фурсов, Пётр Иванович
| Пётр Иванович Фурсов | |
| Основные сведения | |
|---|---|
| Работы и достижения | |
| Работал в городах | |
| Архитектурный стиль |
поздний классицизм, ампир |
| Важнейшие постройки |
пожарная каланча, гауптвахта, Московская застава, дом соборного причта, Гостиный двор в Галиче |
| Реставрация памятников |
здание Присутственных мест, усадьба губернатора |
| Нереализованные проекты |
здание Благородного Дворянского собрания |
Пётр Ива́нович Фу́рсов (1798 — конец 1840-х гг.) — русский архитектор, работавший в Костроме.
Содержание
Биография
Пётр Иванович Фурсов родился в 1798 году в семье мелкого чиновника московских департаментов Сената. В раннем детстве он был отвезён в Санкт-Петербург и определён в Академию художеств на казённое содержание для обучения архитектуре у Тома де Томона и В. П. Стасова. Аккуратно рисовал с натуры, но успехи его были невелики, поведения он был «изрядного». Окруженный чужими людьми, предоставленный по существу самому себе, Фурсов вел богемную жизнь с разгулами и дебошами, став хроническим алкоголиком. В 1817 году Фурсов был «уволен» из Академии художеств с аттестатом архитектора второй степени и вернулся в Москву, где перебивался случайными заработками. В 1822 году, узнав, что за смертью Н. И. Метлина в Костроме вакантно место губернского архитектора, он подал прошение и получил назначение на эту должность.
С 1822 по 1831 год — губернский архитектор в Костроме. В этот период в Костроме велись большие строительные работы на казённые и частные средства, что благоприятно повлияло на раскрытие таланта зодчего. Сразу по приезде, в 1823 году он оформил подъём с пристаней на Молочную гору парадным въездом — Московской заставой. В этот период им были выстроены в Костроме портик у дома А. К. Пасынковой на Ильинской улице (1823), дом соборного причта (1824—1825), трапезная с колокольней у церкви Ильи Пророка на Русиной улице (1829), комплекс мужской гимназии на Всехсвятской улице и другие. Однако особое место в творчестве зодчего занимают такие шедевры провинциальной архитектуры как пожарная каланча и гауптвахта на Екатеринославской площади.
В 1827—1831 годах Фурсов вёл большие строительные работы в уездных городах Костромской губернии: построены торговые ряды в Галиче, Кинешме, Солигаличе, перестроены ряды в Нерехте и церковь в Троице-Сыпанове монастыре под Нерехтой, создан ансамбль Богородицкого Игрицко-Песоченского монастыря под Костромой, сооружен храм Ильи Пророка в селе Здемирове и др.
Был отстранен от должности по инициативе нового губернатора С. С. Ланского, который обратился в Министерство внутренних дел, которое ведало архитекторами, с ходатайством, в котором характеризовал Фурсова как «бесполезного». В сентябре 1831 года Фурсов был уволен в отставку с обидной формулировкой «„по неимению соответственных в архитектуре познаний… и происходящей от него малоуспешности в строительных делах“».
Увольнение Фурсова совпало с его неудачей по проектированию здания «благородного дворянского собрания» на Всехсвятской улице. Тот в 1831 году представил проект двухэтажного каменного здания с куполом и 12 колоннами по фасаду. Комиссия нашла проект «отлично хорошо составленным», но внесла ряд изменений, клонившихся, в основном, к удешевлению строительства. В 1834 году Фурсов представил новый проект уже трёхэтажного здания, однако к тому времени костромское дворянство предпочло купить у купцов Дурыгиных старый особняк на Павловской улице. Это вконец добило Фурсова, считавшего проект Дворянского собрания лучшим из своих творений[1].
Есть данные о его работе в 1830—1840-х годах по частным заказам в усадьбах Костромской губернии. С середины 1840-х годов сведения о Фурсове совершенно исчезают. Скончался, по-видимому, в конце 1840-х годов (?)[2] .
Проекты и постройки
Здания и сооружения в Костроме
- Пожарная каланча (1824—1827)
- Гауптвахта (1823−1826)
- Московская застава (1823)
- Часовня Николая Чудотворца на Молочной горе
- Дом соборного причта (1824)
- Мелочные ряды
- Рыбные и Мясные ряды
- Парк на Муравьёвке
Реконструкция
- Присутственные места
- Усадьба губернатора
- Здание Костромской гимназии
Здания и сооружения в Костромской губернии
Нереализованные проекты
- Здание Благородного Дворянского собрания (1836)
Оценки творческого наследия архитектора
- В 1834 году самая известная постройка Фурсова, пожарная каланча, вызвала восхищение у побывавшего в Костроме с визитом императора Николая I («Такой у меня в Петербурге нет!»), после чего за ней закрепилась слава лучшей пожарной каланчи российской провинции[3].
- Писатель А. Ф. Писемский, долгое время живший в Костроме, вспоминал о Фурсове:… господин был даровитейший архитектор, академического ещё воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой. После него в губернском городе до сих пор остались две-три постройки, в которых вы сейчас же замечали что-то особенное, и вам делалось хорошо, как обыкновенно это бывает, когда вы остановитесь, например, перед постройками Растрелли.
— А. Ф. Писемский «Люди сороковых годов»
Напишите отзыв о статье "Фурсов, Пётр Иванович"
Литература
- Кудряшов Е. В. Архитектурный ансамбль центра Костромы. — Кострома, 1993. — 64 с.
Примечания
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Фурсов, Пётр Иванович
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
