Хасон, Исраэль

Исраэль Хасон
ивр. ‏ישראל חסון‏‎
Дата рождения	27 апреля 1955(1955-04-27) (68 лет)
Место рождения	Дамаск, Сирия
Созывы кнессета	17, 18, 19

Исраэль Хасон (ивр. ‏ישראל חסון‏‎; род. 27 апреля 1955 года, Дамаск, Сирия) — израильский политик, депутат кнессета 17, 18 и 19 созывов, член фракций «Наш дом-Израиль» и Кадима (с 2009 года).

Работа в разведке

Родился в городе Дамаске, Сирия. Окончил факультет международных отношений Хайфского университета и Колледж национальной безопасности. 23 года служил в Общей Службе Безопасности (ШАБАК).

За годы службы участвовал практически во всех операциях, начиная с Ливанской войны и заканчивая работой над проблемой арабов Израиля и Восточного Иерусалима. Последний пост в ШАБАКе — заместитель директора Службы.

Участвовал в рабочих группах, ведших переговоры в Табе, по поводу Хеврона, в Уай-плантэйшн, в Кэмп-Дэвиде и Шарм-эш-Шейхе. Кроме того неоднократно направлялся в качестве специального посланника Израиля в разные арабские страны.

Впервые был избран в кнессет от партии «Наш дом Израиль», начал работу в кнессете 17-го созыва, возглавил комиссию кнессета по экономике. Затем перешел в партию «Кадима», от которой также был избран в кнессет и работал в комиссии кнессета, комиссии по экономике и комиссии по иностранным делам и безопасности.

После раскола Кадимы, перед выборами в кнессет 19-го созыва, Исраэль Хасон занял второе место в списке партии, став одним из двух её представителей в кнессете 19-го созыва.

Ссылки

• [www.knesset.gov.il/mk/ru/mk_ru.asp?mk_individual_id_t=781 Хасон, Исраэль (рус.)] ([www.knesset.gov.il/mk/eng/mk_eng.asp?mk_individual_id_t=781 англ.], [www.knesset.gov.il/mk/heb/mk.asp?mk_individual_id_t=781 ивр.]) на сайте кнессета

Отрывок, характеризующий Хасон, Исраэль

Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.