Шахрай, Василий Матвеевич

Василий Матвеевич Шахрай укр. Василь Матвійович Шахрай
член Народного Секретариата Украины
1917 — 1918
Рождение:	1888(1888) с. Харьковцы Пирятинского уезда Полтавской губернии
Смерть:	1919(1919)
Партия:	РКП(б)

Внешние изображения
	[kornilov.name/wp-content/uploads/SHahray-Vasiliy.jpg Фото: Василий Шахрай]

Васи́лий Матве́евич Шахра́й (укр. Василь Матвійович Шахрай, лит. псевдоним — В. Скоровстанський) (30 января (11 февраля) 1888—1919) — украинский советский политический деятель, секретарь по военным делам (позднее — секретарь по земельным делам) Украинской Народной Республики Советов, член советской делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске, идеолог украинского национального коммунизма.

Биография

Родился в селе Харьковцы Пирятинского уезда Полтавской губернии (ныне Полтавская область Украины). Учился в Феодосийской учительской семинарии, позже — в Институте высших коммерческих знаний в Петербурге.

Некоторое время принадлежал к Украинской социал-демократической рабочей партии. В 1913 году стал членом большевистской партии.

Участник Первой мировой войны, прапорщик русской армии. С лета 1916 преподавал в Виленском военном училище, эвакуированном в Полтаву. После Февральской революции активно занимался организаторско-революционной деятельностью, был делегатом Первого Всероссийского съезда Советов. Считал, что Россия не готова к социалистической революции, отстаивал идею укрепления завоеваний Февральской революции. Поддержал 1-й Универсал Украинской Центральной рады, добился его поддержки Полтавской организацией РСДРП.

Даже после большевистского вооружённого восстания в Петрограде полтавские большевики под влиянием Василия Шахрая и Сергея Мазлаха продолжали поддерживать Центральную раду. Взгляды Шахрая на национальный вопрос существенно отличались от взглядов лидеров большевиков на Украине, в частности, Киевской и Екатеринославской большевистских организаций.

В декабре 1917 был участником Всеукраинского съезда Советов в Киеве. Вместе с другими большевиками покинул съезд и переехал в Харьков, где принял участие в работе альтернативного Всеукраинского съезда Советов. Был избран членом ЦИК Украины и первого большевистского правительства Украины — Народного секретариата. С 17 декабря 1917 по февраль 1918 — народный секретарь по военным делам. Стоял у истоков создания народной революционно-социалистической армии — Червонного казачества Украинской Народной Республики Советов. В начале 1918 входил в состав делегации УНРС на мирных переговорах в Брест-Литовске с представителями стран Четверного союза. В феврале 1918 Шахрай, поняв, что все важные вопросы решаются только в Петрограде и не желая выполнять чисто декоративную функцию, подал в отставку. В марте 1918 был вновь избран в состав Народного секретариата, возглавил секретариат земельных дел. В 1918—1919 работал в Саратовском политотделе украинского отдела Наркомата РСФСР по делам национальностей.

Автор работ, в которых разработаны теоретические основы украинского коммунизма. В работе «Революция на Украине» подчёркивал, что национальный вопрос требует своего решения, а утверждение, что социализм автоматически решает национальный вопрос, является ошибочным. В своей работе «К текущему моменту. Что происходит на Украине и с Украиной?» (1919, соавтор С. Мазлах) отмечал, что решением «… национальных движений является одно: полная демократия, а полная демократия означает организацию национальных государств». Поддерживал идею соборности украинских земель, подчёркивая, что «наихудшим результатом для Украины был бы её новый раздел», — возникновение новых препятствий к объединению Приднепровья и Галичины.

Решительно выступал как против германского, так и против российского империализма. Выдвинул идею создания Украинской коммунистической партии (большевиков), которая бы возглавила национально-освободительную борьбу украинских рабочих и крестьян за создание собственного государства, свободного от социального и национального угнетения.

После опубликования этих работ Шахрай вместе с С. Мазлахом были исключены из большевистской партии. Постановлением ЦК РКП(б) им запрещалось работать в государственных учреждениях, предлагалось покинуть Украину, а работы их изымались.

Весной-летом 1919 года находился на Полтавщине, где преподавал в сельских школах. Во время наступления ВСЮР на Украину отказался эвакуироваться, согласился принять участие в подпольной работе, для чего был отправлен на Кубань. Прибыв нелегально в Екатеринодар, не нашёл ни явок, ни агентов. Был схвачен и расстрелян контрразведкой Юга России. По другой версии, не подтверждаемой источниками — был убит большевиками.

30 марта 1988 Политбюро ЦК КПУ приняло постановление «О статье Юрия Гамрецкого „Как любят родную мать…“ (к 100-летию Василия Мошенника), опубликованную в газете „Советская Украина“ 27 февраля 1988». Постановление категорически осуждало «попытку безоговорочно политической реабилитации деятеля, который открыто занимал антиленинские позиции по национальному вопросу, выступал против решений I съезда Компартии Украины». Позицию автора признано «политически ошибочной, наносящей вред патриотическому и интернациональному воспитанию трудящихся».

Библиография

• Скоровстанський В. (Шахрай В.), Революция на Украине. 2-е изд. — Саратов, 1919.
• Скоровстанський В. (Шахрай В.), Мазлах С., К текущему моменту. Что происходит на Украине и с Украиной? — 1919

Ссылки

•  (укр.) Мазлах С., Шахрай В. [diasporiana.org.ua/ideologiya/1058-mazlah-s-shahray-v-do-hvili-shho-diyetsya-na-ukrayini-i-z-ukrayinoyu/ До хвилі. Що діється на Україні і з Україною.— Нью-Йорк: Пролог, 1967.— 303 с.]
•  (укр.) А. Здоров. [vpered.wordpress.com/2011/02/28/zdorov-red-kossacks-and-shakhrai/ Червоне козацтво і Василь Шахрай: невідомі сторінки (2011)]
•  (укр.) А. Здоров. [www.istpravda.com.ua/articles/2011/02/23/27111/ 1918 рік. Червоне козацтво з'явилося раніше Червоної армії (2011)]
•  (укр.) [history.franko.lviv.ua/IIIsh.htm Довідник з історії України]. За ред. Підкови І. З., Шуста Р. М., Інст. історичних досліджень Львівського нац. унів. ім. Івана Франка. Видавництво «Генеза», Київ. 2001 ISBN 966-504-439-7

Отрывок, характеризующий Шахрай, Василий Матвеевич

– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.