Шелководство

Шелководство — разведение шелковичных червей для получения шёлка. Наиболее широко применяется тутовый шелкопряд (Bombyx mori). Согласно конфуцианским текстам, производство шелка с использованием тутового шелкопряда началось около XXVII века до н. э., хотя археологические исследования позволяют говорить ещё о периоде Яншао (5000 лет до н. э.). В первой половине I века н. э. шелководство пришло в древний Хотан, и в конце III века пришло в Индию. Позднее оно было введено в Европе, Средиземноморье и других азиатских странах. Шелководство стало важным в ряде стран, таких как Китай, Республика Корея, Япония, Индия, Бразилия, Россия, Италия и Франция. Сегодня Китай и Индия являются двумя основными производителями шёлка, охватывая около 60 % мирового годового производства.

История

Самый древний кокон шелкопряда был найден в неолитическом поселении северной провинции Шаньси (ок. 2200-1700 гг. до н.э.), а первые фрагменты шелковой ткани в одной из гробниц Южного Китая (Китай), времен Борющихся царств (475-221 гг. до н.э.). Древние китайцы очень высоко ценили шелк за его прочность, мягкость и блеск; большая часть изготовленных тканей шла на пошив одежды для богатых людей. Шелк ткали несколькими способами, поэтому из него изготавливали как тяжелую ткань, так и очень легкую. Куртки часто украшались богатой вышивкой на фантастические мотивы. Технология производства шелка очень проста и в то же время бесконечно сложна. Личинка шелкопряда живет на листьях шелковицы. В первые тридцать дней своей жизни, когда идет процесс превращения её в гусеницу, она съедает количество листьев, в двадцать раз превышающее её собственный вес. Поэтому для выращивания шелкопряда китайцы создавали большие плантации шелковицы, которые давали им необходимые листья. Тысячи шелкопрядов выращивали на специальных подносах. Когда формирование кокона подходило к концу, цикл жизни гусеницы искусственно прерывали. Бабочек умерщвляли горячим паром. Коконы заливали кипящей водой, чтобы очистить их от серицина (клейкого вещества): после этого волокна разматывали, чтобы получить более или менее тонкую нить: от шести-семи волокон для самой тонкой до двадцати пяти для более грубой. Из одного кокона получали около 500 метров нити. Уже готовые мотки нитей поступали в специальные мастерские, где их красили, затем подавали на кросна для тканья. Чтобы соткать один квадратный метр ткани, необходима была нить, размотанная из трех тысяч пятисот коконов. С тех пор технология изготовления шелка постоянно совершенствовалась, и это производство стало одной из главных отраслей Китайской экономики на многие сотни лет. Со II в.н.э. шелк стал главным товаром, который везли китайские купцы в дальние страны. Он высоко ценился в Восточном Туркестане и Средней Азии, Индии и Парфии, Риме и Александрии египетской. А в Риме в первые века нашей эры даже существовал специальный рынок по продаже шелка. Уже в наиболее древних памятниках санскритского языка говорится о шелке. Мукерьи полагает, что шелководческая промышленность возникла независимо у китайцев, индусов и семитов и что европейские народы получили первые сведения о шелке от монголов. В Европе шелководство начало развиваться сравнительно поздно. Так, шелковые товары стали ввозиться в Европу со II в. Спустя ещё 4 века, т. е. при императоре Юстиниане, когда два монаха-миссионера доставили в Константинополь небольшое количество грены, были впервые выведены и выкормлены шелковичные черви листьями черной шелковицы, уже имевшейся тогда в Европе. Собственно же начало развития шелководства, как промышленности, в Европе положено было только в VIII веке арабами. В Сицилии в XII веке производилось много шелка; в XIII веке промышленное шелководство существовало в Италии, но только в XVI и XVII столетиях итальянское шелководство сделало огромные успехи. Во Франции только со времен Генриха IV шелководство получило государственное значение. В России первые попытки насаждения шелководства были при Михаиле Феодоровиче; при Алексее Михайловиче совершены посадки шелковицы под Москвой (село Измайловка). Петр Великий не только воспретил истребление уже существующих плантаций (в Астрахани и Ахтубе), но и развел новые (в Киеве и Константинограде), а на Кавказе, по Тереку, были розданы земли под разведение шелковицы. При Екатерине II, благодаря устройству казенных плантаций и поощрению раздачей земли и денежных пособий, положено начало крымскому шелководству. При Павле I казенные плантации были розданы в пользование крестьянам, устраивались казенные шелкомотальни, были установлены особые денежные награды за успехи в области шелководства и назначены особые правительственные инспектора по шелководству. Несмотря, однако, на перечисленные меры, развитие у нас шелководства шло слабо: постоянные болезни шелковичного червя в сильной степени задерживали это развитие.

Технология

Главнейшим кормом для шелковичного червя служат листья шелковицы. Тутовое дерево, или шелковица, принадлежит к роду Morus, семейства Moraceae; всех видов рода Morus насчитывается до 10, но из них для шелководства имеют значение только Morus nigra, Morus alba и Morus rubra.

Черная шелковица (M. nigra, фиг. 1) имеет толстые, широкие, сердцевидные, у основания равносторонние, темно-зеленые, короткочерешчатые листья и крупные, черно-фиолетовые, на короткой ножке плоды.

Мужские соцветия толстые, цилиндрические; женские — короткие, овальные; рыльце покрыто обильно волосками. Разводится в южной Европе, Малой Азии, на южном побережье Крыма, в Закавказье, Туркестане и Персии. Высота дерева до трех сажень и более.

Белая шелковица (М. alba, фиг. 2) имеет листья более тонкие и светло-зеленые, большей частью яйцевидные, очень часто лопатистые, с непостоянным числом лопастей (фиг. 3), длинночерешковые, края их зазубренные; плоды на длинной ножке белые, красные или фиолетовые.

Геттон полагает, что помимо обыкновенного шелковичного червя или тутового шелкопряда (Bombyx mori) следует различать ещё пять видов, давших начало различным домашним породам: 1) В. textor, 2) B. sinensis, В. croesi, В. fortunatus и В. arracanensis; виды эти характеризуются мелкими, более или менее мягкими, на концах приостренными коконами. Родиной всех этих видов Геттон признает Китай; Мукерьи же полагает, что настоящей родиной В. mori являются Гималаи и что все указанные Геттоном 5 видов суть климатические разновидности общего родоначальника, В. mori. Несомненно, что современные породы шелковичного червя (В. mori) были получены шелководами путём тщательного подбора. О значении подбора в Ш. можно видеть хотя бы из следующего примера: в 1888 г. Кутань занялся подбором с целью увеличить продуктивность желтой французской породы червей, причем в начале опытов коконы давали в среднем 14,2% шелка, а к 1893 г. процент этот поднялся до 16,3. Породы тутового шелкопряда распадаются на следующие группы: 1) японские, 2) китайские и корейские, 3) индийские и индокитайские, 4) среднеазиатские, 5) персидские, 6) закавказские, 7) малоазиатские и балканские и 8) европейские. Вполне точно установленных пород очень мало, и большинство их требует ещё дальнейшего изучения. Породы отличаются по признакам грены, червя, кокона и бабочки; так, грена бывает крупная, мелкая, приклеивается бабочкой или нет. Черви разнятся между собой по наружному виду величине, окраске, числу линек (3 или 4) и по числу урожаев (с одним и с многими). Наконец, коконы отличаются по величине, форме, цвету, зернистости и количеству шелка (см. фиг. 7).

Японские породы: a) дающие по одному урожаю в год, с 4 линьками; продолжительность жизни 34 дня; черви белые с крапчатым рисунком, с глазками или без них; коконы небольшой величины белого и зеленого цвета, обыкновенно с перехватом. Бабочка белой окраски, яйца приклеиваются; b) обыкновенная японская порода с белыми или зелеными коконами; черви белые с бурыми крапинками; дают 2 урожая в год (бивольтинные); продолжительность жизни 28—30 дней. Породы эти очень выносливы; их предпочитают в местностях сырых, где нужны более выносливые породы.

Китайские породы приносят один или два урожая в год; дают коконы мелкие и средней величины, овальные или остроконечные, белого, бланжевого, иногда зеленого цвета, окраска червей очень разнообразна; бабочки обыкновенно белые (корейские — пестрые); грена приклеивается; продолжительность жизни — 30 дней. Породы эти очень нежные. Остальные азиатские породы отчасти вырождаются, а отчасти вытесняются европейскими и в общем представляют меньший интерес.

Европейские породы имеют коконы средней и крупной величины, правильной формы, с перехватом; бланжевого или белого цвета; черви белые, иногда темные и зебровидной окраски; линек 4; грена приклеивается; бабочки белые. Коконы дают много шелка и притом хорошего качества. Породы эта разделяются на следующие группы: а) австрийские, б) итальянские, в) французские и г) испанские. На первом плане стоят французские и итальянские породы; из разновидностей первой лучшие севенская и пиренейская, а более выносливая — варская; из итальянских лучший шелк доставляет бионская разновидность, а затем бриоцца. С промышленной целью разводятся очень много метисных пород. В России разводятся японская, французская, итальянская, хорасанская и бухарская породы.

Развитие червя. Шелковичный червь (фиг. 5 и 6) выходит из яичка или грены, облеченного в очень плотную и толстую скорлупу.

В это время он очень мал, темно-бурого цвета и весь покрыт длинными волосками, отчего кажется мохнатым. При хорошем корме черви быстро растут и к концу 4 дня жизни становятся светло-бурыми, грудь же — светло-серой. В своей личиночной жизни червь 4 раза засыпает и линяет, т. е. сбрасывает кожицу; период времени между каждыми двумя линьками называется возрастом червя. Первый сон наступает на 5 день жизни червя и продолжается приблизительно 24 часа. Во время сна старая кожа червя с головы отчасти сдвигается наперед. Перед самой линькой червь изменяет своё положение, опускается вниз, делает слабые судорожные движения всем телом, вытягивается и, сделав значительное усилие, заставляет лопнуть старую, тесную шкурку. Разрыв её всегда и во всех возрастах приходится на одном и том же месте, а именно сейчас же за головой. Как только шкурка лопнет, червь быстро из неё вылезает и сбрасывает оставшуюся на голове кожицу. После этого червь долгое время сидит неподвижно (отдыхает), а потом принимается за еду. После первого сна червь вступает во второй возраст; он 3 дня ест и потом засыпает на сутки, после чего опять линяет; в третьем возрасте 5 дней ест и несколько более суток спит; в четвертом возрасте 5 дней ест и 1½ суток спит; в пятом возрасте червь пребывает 8—12 дней; затем перестает есть (при этом несколько уменьшается в росте, так как экскременты продолжают выделяться) и, наконец, почти совершенно опорожнив свой кишечный канал, становится полупрозрачным; такой червь называется зрелым. Взобравшись на коконники и выбрав себе подходящее место, он приступает к завивке кокона. Выпуская из сосочка нижней губы непрерывную шелковистую нить, червь укрепляет её на коконниках, устраивая себе как бы леса, внутри которых будет подвешен его кокон. После этого червь приступает к завивке кокона, который изготовляется в 3—4 дня, смотря по температуре в червоводе. Выпустив весь запас шелка, червь успокаивается и впадает в состояние оцепенения (засыпает). По прошествии некоторого времени червь линяет в коконе, на этот раз уже на куколку; через 15—18 дней из куколки выходит бабочка, которая выделяет изо рта едкую жидкость, разъедающую обращенный к голове конец кокона. По выходе своем из коконов тотчас же самцы приступают к спариванию с самками.

Грена имеет овальную (эллиптическую) форму, сплюснутую с боков, с одного полюса несколько толще; вскоре после отложения её на обоих сплюснутых боках появляется по одному вдавлению. На более тонком полюсе находится довольно значительное углубление, на середине которого имеется бугорок, а в центре его помещено отверстие — микропиле, предназначенное для прохождения семенной нити. Величина грены около 1 мм длины и 0,5 мм ширины, но она значительно колеблется, смотря по породе. В общем, породы европейские, малоазиатские, среднеазиатские и персидские дают более крупную грену, нежели китайские и японские. Вес 1000 штук грены колеблется от 0,8432 до 0,4460 грамма; наиболее тяжелая грена у породы кипрской (с желтыми коконами), а наиболее легкая у японской зеленой бивольтинной. Грена одета толстой, плотной, почти прозрачной скорлупой, которая на сплюснутых сторонах пронизана тончайшими канальцами, по которым поступает воздух к желтку. По анализам Версона, скорлупа состоит из 12,5% воды, 86,5% органических веществ, 0,1% золы, растворимой в воде, и 0,9% золы, в воде нерастворимой. Внутреннее содержимое грены состоит из клетки с одним ядром и одето желточной оболочкой (хорион), лежащей над скорлупой. Внутренность клетки наполнена желточными шариками, мелкими в поверхностном её слое и крупными во внутренней части. Живая грена дышит, т. е. поглощает кислород воздуха и выделяет углекислоту, причем сильнее всего этот процесс протекает перед вылуплением червя и на 2-й день по отложении грены, слабее же всего в январе и вообще зимой. По мере стояния грена теряет в весе, причем в первый месяц после кладки уменьшается на 2% своего веса, в следующие 7 месяцев — на 1% и в месяц оживления — на 9%; всего же потеря достигает — 13%. Для хранения грены в течение осени и до начала зимы температура должна быть постепенно доведена с +20% Ц. до +2 и +3° Ц., при которых грена и зимует; весной ко времени оживления температура постепенно должна подняться до +15° Ц. Грена свободно выдерживает зимнюю температуру южной полосы умеренного климата и кратковременное действие пониженной даже до -26° Ц. температуры; только при морозе в -30° Ц. грена погибает. При действии температуры в -10° Ц. в течение 7 дней погибает 5% грены (европейские породы), в течение же 49 дней — 20%. Но и действие повышенной температуры для грены вредно; при +30° Ц. в течение 90 дней без перерыва вся грена погибает. От качества грены зависит обыкновенно и результат выкормки червей. Дурно зимовавшая грена или даже только не вовремя отмытая, никогда не может считаться надежной. Черви, вышедшие из плохой грены, или погибают в начале, или же в конце выкормки. В маленьком хозяйстве приготовлять грену дома не выгодно и лучше её выписывать от лиц и учреждений, специально занимающихся её приготовлением. Грену следует приобретать целлюлярную, т. е. полученную путём правильного племенного подбора с применением микроскопического исследования, от лиц и учреждений, вполне достойных доверия. Если такая грена и стоит дороже обыкновенной, то расход на неё окупается с избытком количеством и качеством получаемых коконов. Выписанную грену обязательно следует испытать, для чего производится из неё зимняя пробная выводка и выкормка червей. Для пробной зимней выкормки достаточно получить 25—50 червей. Выкормку можно производить в обыкновенной комнате, причем помещают червей около керосиновой лампы с сильной горелкой, чтобы температура вблизи её держалась на 18—20° Р. Выкормку можно начинать, как только прорастут посаженные в горшки или ящики корни скорцонеры. В продолжение выкормки нужно следить, чтобы в помещении, где находятся черви, не было табачного дыма. Грену зимней выписки, не давая ей согреваться в помещении, необходимо тотчас по получении вынести на холод или же повесить между оконными рамами так, чтобы рама с греной не прикасалась ни к наружному, ни к внутреннему стеклу. Около грены следует подвесить термометр для наблюдения за температурой; окна нужно выбирать обращенные на север, чтобы избежать действия солнечных лучей. Держа наружную форточку более или менее приоткрытой, удобно регулировать температуру между рамами. К оживлению грены приступают, когда на шелковице начнут развертываться почки; в Закавказье это бывает в конце марта, на юге России — в конце апреля. Позднего оживления грены нужно избегать. Для оживления грена из коробочек высыпается на листы бумаги с загнутыми краями и помещается в комнате при 10° Р. и затем ежедневно температура подымается на 1°, так что ко времени вылупления температура достигает +18° Р. для японских пород и +19° Р. для европейских. Для предохранения молодых червей от муравьёв грену для оживления ставят в небольшой шкафчик (фиг. 8), обтянутый кисеей, ножки которого находятся в блюдечках, наполненных водой; при шкафчике помещают термометр и гигрометр.

Период оживления грены продолжается от 7 до 12 дней. Если наступившие холода задерживают развитие листа шелковицы, то температура помещения оставляется несколько дней без повышения, но при этом не должна быть понижаема. За 2—3 дня до вылупления червей грена принимает буро-черный цвет, а за сутки становится светло-серо-пепельной. Если наблюдается сухость воздуха, то пол комнаты, где оживляется грена, обрызгивается водой или ставятся чашки с водой. Накануне выхода червей, с вечера следует покрыть грену редким тюлем, а поверх, для приманки вылупившихся червячков, поместить раздавленный лист скорцонеры или шелковицы. Вылупление червей, продолжающееся в течение 2—4 дней, происходит нормально утром до 12 часов дня и добавочно вечером, между 11 и 12 часами ночи. Собранные каждый раз черви переносятся на тюле на этажерку для выкормки. В первый день обыкновенно вылупляется немного червей, на второй и третий — большая их часть, а на четвертый — остальные. Выходы каждого дня собираются и выкармливаются отдельно; при этом и развитие, и линьки у червей одного выхода идут равномерно и в одно время.

В местностях с развитым Ш. устраиваются гренерные заведения, задачей которых является получение грены для продажи. Главная заслуга гренера сводится к умению отобрать коконы на племя. Племенные коконы подбираются не только по форме, но и по цвету. Присутствие в партии коконов другого цвета или даже иного оттенка указывает на примесь других пород, а потому такие коконы должны быть удаляемы. Кроме того, гренер должен иметь в виду, чтобы самцов и самок было в племенной партии приблизительно одинаковое число. Хотя точных отличительных признаков для такого различия нет, но до некоторой степени возможно судить по самим коконам: коконы самцов более мелкие, по форме удлиненные, с резко выраженным перехватом, более мелкогранные и более плотные; по весу мужской кокон значительно легче кокона самки. Коконы уродливые, недовитые, атласистые не должны пускаться на племя. Выход бабочек из коконов наступает обыкновенно на 15—18-й день после начала завивки коконов. По выходе своем самцы отыскивают самок и соединяются с ними. Такие соединившиеся пары сейчас же должны быть уединяемы; их садят в мешочки (каждую пару отдельно), которые затем затягиваются ниткой. Мешочки делаются из дешевой, сильно накрахмаленной кисеи и имеют не менее 2 вершков ширины и 2 вершков глубины. Наиболее благоприятной температурой при гренаже считают 18—20° Р. В продолжение первых дней производится осмотр мешочков, и те из них, в которых погибли одна или обе бабочки ранее 5 дней, выбрасываются из партии, так как грена от них считается слабой. После того как бабочки вынесутся и погибнут, приступают к микроскопическому их исследованию. Главная цель этой операции заключается в определении, заражены или нет данные производители тельцами пебрины — болезни очень опасной и передаваемой по наследству. Если бабочки окажутся зараженными, то грена уничтожается. Для исследования берется пара бабочек, кладется в ступку с малым количеством воды и растирается в жидкую кашицу; капля такой кашицы и рассматривается под микроскопом; при увеличении в 400—500 раз тельца пебрины прекрасно видны и представляют маленькие, очень блестящие, овальные тельца (фиг. 10).

Ввиду неудобства сохранения грены в мешочках — её отмывают. Самым лучшим временем для отмывки считают момент, когда осеннее развитие грены уже остановилось, а зимовка её ещё не началась. Отмытая и обсохшая грена выносится на холод, для сохранения.

Для успешного разведения червей главным образом необходимы: доброкачественный корм в достаточном количестве, чистый воздух нормальной сухости, температура от +17 до +18° Р., достаточная площадь, тщательное удаление отбросов и остатков. Выкармливаются черви в сарае, комнате или в особой червоводне. Размер последней рассчитывается по 20—30 куб. аршин на каждый золотник грены. Червоводня должна быть достаточно хорошо освещена и вентилирована и иметь потолок, если крыша железная или черепитчатая. В ней черви располагаются на этажерках, причем наиболее удобными считаются снабженные передвижными рамами (фиг. 11).

Размеры рам от 2¹/₂ до 3 аршин и шириной 1—1¹/₂ аршина; расстояние между рамами 12—16 вершков; высота этажерки до 3 аршин.

Перед выкормкой червоводня моется, чистится, стены и потолок белятся, причем к извести прибавляют сульфофеноловой кислоты (1%) и, наконец, все помещение и предметы при помощи хлора или серы подвергаются дезинфекции. Когда черви вылупятся, их вносят в червоводню и располагают на этажерках, причем рамы предварительно застилаются бумагой, которая предохраняет их от загрязнения. Черви различных пород и возрастов располагаются на отдельных этажерках или, по крайней мере, на отдельных рамах. В первом возрасте червям дается мелко нарезанный лист; во втором — резанный несколько крупнее; в третьем — ещё крупнее; в четвертом — целый лист; в пятом — целый лист и молодые побеги. Червям следует давать такое количество листа, которое они могут съесть, пока он не завянет, т. е. давать лист небольшими порциями, но зато кормить почаще; число кормёжек в сутки должно быть:

	При нормальной влажности воздуха	В сухом климате
В первом возрасте	10	10
Во втором возрасте	7	8
В третьем возрасте	7	8
В четвертом возрасте	7	10
В пятом возрасте	9	18

Лист насыпается равномерно по раме; начинающим линять червям листа вовсе не дают, после же линьки следует начать давать корм лишь тогда, когда они могут есть. Вскармливаемый червям лист должен принять температуру червоводни. Для кормления червей из 1 золотника грены в первом возрасте нужно 1¹/₂ фунта листа, во втором — 3¹/₂ фунта, в третьем 34¹/₂ фунта, в четвертом — 56 фунтов и в пятом 300 фунтов (часть с побегами). Все остатки пищи, накопляющиеся в течение суток, должны удаляться. Для этой цели служат съемники (фиг. 12), т. е. листы бумаги с рядами отверстий различного диаметра для каждого возраста червей.

Рано утром на червей накладывается съемник, поверх которого для приманки насыпается лист; черви через отверстия в течение 1¹/₂ часов переходят на съемник, который тогда одним рабочим подымается с рамы, другой же рабочий удаляет с рамы старый съемник с настилкой, после чего съемник с червями опускается опять на раму. По мере роста червей им нужно отделять и большее пространство, т. е. разрежать червей. Для этого черви снимаются не на один, а на два или три съемника. Черви из одного золотника занимают в первом возрасте ¹/₂, во втором возрасте — 1¹/₂, в третьем — 3, в четвертом — 7 и в пятом — 12 кв. аршин площади полки. Нормальная температура во время выкормки считается +17—18° Р. и поддерживается при помощи каминов. Относительно резки листа заметим, что она производится в больших шелководнях при помощи особой машины — листорезки (фиг. 13); в малых же хозяйствах лист крошится простым острым ножом.

Если в червоводне во время выкормки температура держится постоянно в пределах 18—20°, то обыкновенно на 32-й день от начала выкормки черви в последний раз получают корм и начинают взбираться на коконники; на 33-й день последние черви всползают туда. Коконники устраиваются на тех же полках, где выкармливались черви; но в некоторых местах они устраиваются также и совершенно отдельно от кормовых этажерок. Коконник имеет своим назначением дать удобное для завивки кокона место, в котором червь находил бы как можно больше точек прикрепления для шелковичных нитей, идущих в основу кокона. Подходящим для этого материалом считаются прутья различных деревьев, а также ветвящиеся деревянистые травы: дрок, вереск, чернобобыльник, перекати-поле и т. п. Коконники не могут делаться из растений, имеющих сильный запах, как, например, полынь, свежие березовые ветви и др. Пучки веток связываются у основания и ставятся в вертикальном положении на полку, причем нижними концами пучки опираются о свою полку, а верхушками о верхнюю полку (фиг. 14).

Искусственные коконники делаются из брусочков, к которым в Китае привязываются завитки из бамбука, а в Западной Европе — из стружки (фиг. 15); весьма практичен также коконник (или лестница) Давриля.

К установке коконников приступают, как только черви обнаруживают приближение времени завивки, что замечается по тому, что черви вдруг перестают есть и остаются в спокойном состоянии, становясь более и более прозрачными. Несвоевременная установка коконников и их густота вызывают завивку неправильных коконов, двойников и т. д., что имеет последствием значительную потерю коконов. Температура при завивке не должна быть ниже той, при которой шла выкормка; лучше даже, если она будет на 1—2° выше, в особенности если при выкормке температура не превышала 18° Р. Коконы ни в коем случае не следует снимать ранее 6—7 дней, после того как все черви одной партии взойдут на коконники, иначе можно повредить находящейся в коконах куколке. Ввиду этого лучше всего предварительно разрезать один из самых поздних коконов и осмотреть куколку; если она беловата и кожица на ней мягка, то необходимо 1—2 дня подождать. Племенные же коконы остаются ещё дольше, а именно, их снимают не ранее 10—11 дней после завивки. Коконы, идущие на размотку шелка, должны быть заморены. Снятые коконы предварительно очищаются от охлопьев (шелк, легко отрываемый от кокона руками), сортируются и замариваются обыкновенно паром. При сортировке коконы делятся на 4 сорта: 1) лучшие, совершенно крепкие коконы, которые при легком сдавливании их двумя пальцами не мнутся; 2) мягкие коконы, легко мнущиеся; 3) двойники и уродливые; 4) ржавые и пятнанные. Для заморки червей существует ряд специальных аппаратов, но в небольших хозяйствах для этой цели пользуются обыкновенным котлом, в который наливают до половины воды, и когда вода закипит, то на котел ставят 3 решета, из которых в нижнем находятся опилки, а в двух верхних рыхлым слоем лежат коконы. Все это покрывается опрокинутой кадкой, имеющей на дне небольшое отверстие для выхода излишнего пара. В течение 15 минут коконы бывают заморены, что контролируется яйцом, положенным в верхнее решето; если яйцо круто сварилось, то коконы считаются заморенными. После этого решета снимают с котла и дают коконам медленно остыть; тогда они раскладываются на полках для полной просушки, после чего ссыпаются рыхло в плетеные корзины или, ещё лучше, хранятся на полках слоем не более 3 вершков. Из золотника грены получается различное количество коконов, смотря по породе; так, при удачном выводе у французских и итальянских пород урожай достигает 20—28 фунтов, у багдадской — 22—30 фунтов, у японской и китайской 14—20 фунтов. Если выкормка шла неправильно или же черви подвергались заболеваниям, то урожай понижается до 50% или даже до 100%. Нормальное количество брака (исключая двойников) не должно превышать 1—2%; двойников же для европейских пород допускается до 5%, а для японских — до 20%.

Из болезней шелковичного червя самой грозной является пебрина; в 50—60-х годах прошлого столетия эта болезнь едва не привела к полному уничтожению Ш. в Западной Европе и в России. В прежнее время от неё также сильно страдало Ш. Франции и Италии. Болезнь эта паразитическая, выражающаяся в том, что в органах червя появляется огромное количество самого паразита, или так называемых телец пебрины (см.). Такие тельца имеют овальную форму (почти эллиптическую) и представляют совершенно гладкую поверхность (фиг. 10). Они сильно преломляют свет, под микроскопом сильно блестят и отличаются весьма значительным удельным весом. Размеры их в длину до 4½ и в ширину до 2 микромиллиметров. Зрелые тельца очень стойки как по отношению к кислотам, так и щелочам. Из химических реактивов наиболее сильное действие оказывает хлор, который уже в несколько минут убивает тельца пебрина. Вред, причиняемый этим паразитом, сводится к уничтожению всех органов, в которых он размножается, а затем, вероятно, и к постепенному отравлению крови выделениями телец. Болезнь эта повальная и очень заразная; главные признаки её следующие: неровный и очень продолжительный выход червей; большая смертность в начале первого возраста червей; неровность в наступлении первого сна, увеличивающаяся с каждым возрастом; желтоватый цвет кожи червя, черные пятна на теле и шипе червя и на крыльях у бабочек; вялое откладывание грены, в которой остается много желтых (неоплодотворенных) яичек. Предупредить болезнь можно следующими способами: 1) употребление целлюлярной грены, не заключающей в себе микроорганизмов пебрины; 2) тщательное соблюдение правил выкормки; 3) недопущение переноса её из зараженных червоводен; 4) производство, во избежание заражения в местностях с сильным распространением пебрины, ранней выкормки.

Флатчидетца (см.) или мертвенность также является очень опасной болезнью и в настоящее время считается даже опаснее пебрины, против которой уже имеются действительные средства. Болезнь эта, появляясь внезапно, действует иногда так быстро, что может в несколько дней уничтожить всех червей данного хозяйства; появляясь часто уже после четвертого сна и даже во время завивки коконов (фиг. 16), она сразу разрушает весь труд и затраты шелковода.

Если даже пораженный червь успел завить кокон, то он погибает в нем, быстро загнивает, а вытекающая из него черная жидкость портит кокон, делая его пятнанным. Признаки этой болезни следующие: червь начинает плохо есть, становится вялым, у него открывается понос, иногда изо рта истекает жидкость, тело становится дряблым и червь постепенно замирает и ещё заживо чернеет и размякает. Условиями, способствующими появлению этой болезни, являются: 1) дурное сохранение грены зимой, 2) тесное помещение червей, 3) дурной воздух и редкая смена подстилки, 4) сильный жар при выкормке, 5) голодание червей или кормление их сырым, подмоченным листом. Под микроскопом в червях, куколках и бабочках наблюдаются вибрионы (палочковидные), быстро движущиеся тельца (фиг. 17) и микрококки (очень мелкие шаровидные тельца, иногда соединяющиеся цепями) (фиг. 18). При начальном периоде болезни можно её прекратить усиленной вентиляцией, очисткой червоводни, сменой подстилки и удалением больных червей, и вообще тщательным соблюдением всех правил выкормки червя.

Мускардина или окаменение есть болезнь, причиняемая, как доказали в 30-х годах Кривелли и Басси, паразитным грибком (Botrytis Bassiana, фиг. 19). Все средства, убивающие споры этого грибка, должны считаться радикальными мерами борьбы с этой болезнью. Споры грибка Botrytis представляют собой шаровидные тельца в диаметре 0,002—0,003 мм (фиг. 20).

Носящиеся в воздухе споры садятся на корм и попадают с ним в кишечный канал червя, где прорастают и развиваются в грибницу (мицелий); через неделю все ткани червя переполняются грибницей, которая выпускает наружу через кожу червя спороносцы. Проросшие спороносцы вместе с самими спорами образуют на трупах червей белый налет (как будто посыпаны мелом). Признаки этой болезни следующие: черви в начале болезни становятся розоватыми, перестают есть, принимают положение как при линьке и умирают. Погибшие черви сморщиваются и настолько затвердевают, что даже ломаются. Из средств борьбы применяются: удаление больных червей, перемена съемника, подстилки; пробелка стен и потолка или промывка его горячим щелоком, вместе с окуриванием помещения серой.

Желтуха или ожирение не считается опасной и бывает обыкновенно у червей 5-го возраста. Черви перестают есть, раздуваются, кожа на них растягивается и начинает блестеть; черви белых и зеленых пород принимают молочный цвет, а желтых — желтый. Наконец кожа лопается, из червя вытекает жидкость, содержащая мелкие кристаллы (фиг. 21), пачкает корм, подстилку и быстро загнивает. Под микроскопом обнаруживаются шестигранные кристаллы и капли жира. Следует всех больных червей выкинуть раньше, чем они успели лопнуть.

Чахлость сходна с флатчидетцой и характеризуется тем, что черви перестают есть, приобретают земляной цвет, сморщиваются и погибают; труп не принимает черного цвета, как при флатчидетце, но под микроскопом обнаруживаются микрококки в червях, куколках и бабочках.

Враги шелковичного червя. Кошки уничтожают как червей, так и бабочек. Мыши и крысы поедают червей и зимующую грену. Птицы, как домашние, так и дикие, а также летучие мыши уничтожают червей и бабочек. Муравьи сильно вредят червям первых возрастов, которых уносят в муравейники. Некоторые виды прогрызают даже коконы. Жуки-кожееды заводятся во время гренажа; это небольшие, серые с черными полосками на спине жучки, покрытые на брюшке белыми волосками; его личинки поедают грену, бабочек и куколок, прогрызая коконы. Уничтожать необходимо как жука, так и его личинку.

Литература

• Шелководство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• "Древние китайцы" - Издательство "Ранок", 2004 г.
• К. Р. Болезни шелковичного червя // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• "Тайны Шелкового пути" - Москва, "Вече", 2002 г. Н. Х. Ахметшин.

Отрывок, характеризующий Шелководство

Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.