Калленбах, Юзеф

Юзеф Калленбах
польск. Józef Kallenbach
Юзеф Калленбах
Место рождения:	Каменец-Подольский, Подольская губерния, Российская империя
Научная сфера:	история
Учёная степень:	доктор honoris causa Познаньского университета

Ю́зеф Калле́нбах (Йозеф Калленбах, польск. Józef Kallenbach; 24 ноября 1861, Каменец-Подольский — 12 сентября 1929, Краков) — историк польской литературы , профессор, доктор honoris causa Познаньского университета.

Биография

Родился в Волынской губернии, учился во Львовской гимназии, затем в краковском Ягеллонском университете. Был профессором славянских языков и литератур во Фрайбурге, Варшаве и Вильно; член Польской Академии Знаний, загородный член Научного общества во Львове, директор Музея и библиотеки Чарторыйских в Кракове.

В 1905 работал профессором польской литературы во Львове. Его главные работы о Мицкевиче («Adam Mickiewicz», 1897) и Красинском («Zygmunt Krasiński. Życie i twórczość lat młodych, 1812—1837», 1904). Старой польской литературе посвящены его сочинения: «Filozofia J. Kochanowskiego» (о Яне Кохановском; 1888), «Szymonowicza dramat: Castus Joseph» (1892); «Les humanistes polonais» (1891) и другие.

24 апреля 1929 ему было присвоено звание доктора honoris causa Познаньского университета.

Хотя Калленбах умер в Кракове, он был похоронен на Лычаковском кладбище во Львове, так как считал город, в котором провел всю свою жизнь, родным.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Калленбах, Юзеф

– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.