Адхам-хан

Адхам-хан хинди आधम खान<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Адхам-хан склоняется перед падишахом Акбаром I после завоевания Малвы</td></tr>
Командующий могольскими войсками в Малве
февраль — май 1561
Смерть:	16 мая 1562(1562-05-16) Агра
Место погребения:	Гробница Адхам-хана, Мехраули
Отец:	неизвестен
Мать:	Махам-Анга

Адхам-хан Кока (неизвестно — 16 мая 1562 года) — молочный брат и военачальник могольского падишаха Акбара Великого, сын его кормилицы Махам-Анги, один из участников присоединения Малавского султаната к Могольской империи. Убит по приказу Акбара за попытку мятежа.

Происхождение и карьера

Адхам-хан Кока был сыном кормилицы могольского падишаха Акбара Великого Махам-Анги. Кем был его отец достоверно неизвестно, однако существует мнение, что Адхам-хан был побочным сыном падишаха Хумаюна.

Будучи с детства приближен к будущему падишаху Акбару, Адхам Кока после его воцарения получил военный чин пандж-хазари («командира 5000») и хорошо зарекомендовал себя при осаде Манкота. В третий год правления падишаха Акбара визирь Байрам-хан пожаловал ему джагир в районе Бхадавар на юго-востоке от Агры, где должен был воевать с местными раджпутскими кланами. Недовольный своим джагиром Адхам Кока обвинил Байрам-хана в пристрастии.

Адхам-хан и его мать были главными инициаторами отстранения от власти Байрам-хана, визиря и фактического регента при юном падишахе Акбаре, в 1560 году. В феврале 1561 года Адхам-хану был поставлен во главе армии, направленной на завоевание Малавского султаната. Помощником ему был определён Пир-Мухаммад.

29 марта 1561 года Адхам-хан разбил войска малавского султана Баз-Бахадур-шаха при Сарангпуре, взял столицу султаната город Шадиабад и захватил сокровища и большинство гарема Баз-Бахадур-шаха. Среди прочего Адхам-хан попытался захватить фаворитку султана Малвы, известную поэтессу Рупамати, однако она успела принять яд.

Захватив богатейшую добычу, Адхам-хан отправил в Агру падишаху Акбару всего несколько слонов с дарами, а остальное присвоил себе. Всех захваченных в плен малавцев (кроме наложниц из гарема султана) по его приказу согнали к Адхам-хану и Пир-Мухаммаду и на их глазах истребили. При этом многие из убитых малавцев были мусульманами, которые пытались апеллировать к их общей с завоевателями вере, однако это их не спасло от хладнокровной резни.

Поведение Адхам-хана в Малве настолько шокировало падишаха Акбара, что он, лишь только узнав подробности завоевания, стремительно выдвинулся в Малву с небольшим отрядом. Прибыл в ставку Адхам-хана быстрее посланных его матерью Махам Анги гонцов, Акбар потребовал у обескураженного его внезапным появлением военачальника отчёта о его действиях в отношении добычи и пленников. После того как Адхам-хан вернул Акбару присвоенную добычу, он через несколько дней был официально прощён. Однако вскоре до падишаха дошло, что его молочный брат всё же утаил у себя двух самых красивых наложниц Баз-Бахадур-шаха. Когда об этом узнала Махам Анга она хладнокровно велела убить этих девушек чтобы обелить сына перед Акбаром.

Действия Адхам-хана в Малве серьёзно охладили отношение падишаха Акбара к своему молочному брату и по возвращении в столицу Адхам-хан был смещён с должности командующего малавской армией. Вместо него был назначен Пир-Мухаммад. Влияние Махам Анги на падишаха так же резко уменьшилось и в ноябре 1561 года Акбар назначил визирем её недруга Атка-хана, вызванного из Кабула.

Попытка мятежа и убийство

В рамазан 969/1562 года Адхам-хан со своими приближенными ворвался в служебное помещение визиря в Агре, примыкающее к покоям падишаха Акбара и его гарему, неожиданно ударил безоружного визиря Атка-хана кинжалом, а затем приказал одному из своих телохранителей добить его. После убийства Адхам-хан попытался попасть в гарем, однако его двери оказались запертыми изнутри. В это время из своих покоев появился падишах Акбар, услышавший шум и увидевший убийство Атка-хана. «Зачем ты убил моего названного отца, сукин сын?» — воскликнул Акбар. Адхам-хан бросился к падишаху и, то ли прося о прощении, то ли желая напасть на Акбара, схватил его за руку. Не долго думая, падишах ударил его в лицо и Адхам-хан потерял сознание. Разгневанный Акбар приказал сбросить тело Адхам-хана вниз через перила лестницы. Когда выяснилось, что выброшенный Адхам-хан ещё жив, падишах приказал поднять его наверх и сбросить второй раз. После этого тело Адхам-хана было отправлено в Дели.

Падишах Акбар лично сообщил Махам Анге о гибели её сына, после чего она через сорок дней умерла от потрясения. Акбар велел построить Адхам-хану и его матери великолепную гробницу в Мехраули в нетипичном для могольского архитектуры стиле.

Источники

• Гаскойн, Бэмбер. [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/4 Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана]. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2003. — 271 с. — (Загадки древних цивилизаций). — ISBN 5-9524-0393-Х.
• Day, Upendra Nath. [archive.org/stream/medievalmalwaapo001927mbp#page/n5/mode/2up Medieval Malwa: a Political and Cultural History, 1401-1562]. — Delhi: Munshi Ram Manohar Lal., 1965. — P. 432.
• Smith, Ronald Vivian. [books.google.ru/books?id=cN7-8ZwviRgC&pg=PA17&lpg=PA17&dq=Adham+Khan%27s+Tomb&source=web&ots=vcJjPOtIWm&sig=FjZdx0YErObX6e7BH1UEA459B8M&hl=en&sa=X&oi=book_result&ct=result&redir_esc=y#v=onepage&q=Adham%20Khan's%20Tomb&f=false The Delhi that No-one Knows]. — New Delhi: Chronicle Books, 2005. — С. 17—19. — 152 с. — ISBN 81-8028-020-9.
• [persian.packhum.org/persian/main?url=pf%3Ffile%3D00702050%26ct%3D0 The Ain i Akbari by Abul Fazl 'Allami. Volume I. Book second. 30. The GRANDEES of the empire (with biographical notices by the Translator). 19. Adham Kha´n, son of Máhum Anagah.]

Отрывок, характеризующий Адхам-хан

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.