Джан (ханша)

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Дондуков, Кургокин и Атажукин

Джан Кургокина (Вера Дондукова)
Калмыцкая ханша
Рождение:	Кабарда
Смерть:	2 июня 1777(1777-06-02) Енотаевск
Отец:	князь-валий Кабарды Кургоко Атажукин
Супруг:	калмыцкий хан Дондук-Омбо
Дети:	сыновья: Рандул, Додьби, Ассарай и Джубасар дочери: Далеку и Бунигара

Джан Курго́кина (Атажукина) (в православии — княгиня Ве́ра Дондуко́ва; ? — 2 июня 1777) — вторая жена калмыцкого хана Дондук-Омбо (1735—1741), дочь главного князя-валия Кабарды Кургоко Атажукина.

Биография

В 1721 году калмыцкий хан Аюка женил своего внука Дондук-Омбо на кабардинской княжне Джан (Жан) Кургокиной, сестре князя Бомата (Магомеда) Кургокина-Атажукина. В это время молодой Дондук-Омбо управлял Багацохуровским улусом. Свою первую жену Солому, дочь хошутовского нойона, которая приходилась ему мачехой и от которой у него были сын и несколько дочерей, Дондук-Омбо бросил.

Ханша Джан сыграла довольно заметную роль в калмыцкой истории 1730—1740-х годов. Она известна в русских документах как «ханша Джанет».

В 1735 году после борьбы за власть с другими соперниками Дондук-Омбо был признан наместником Калмыцкого ханства. В 1737 году царское правительство официально утвердило его в звании хана. Дондук-Омбо, находясь в родстве с княжеским родом Атажукиных, имел большое влияние на кабардинских князей. В 1737 году хан помирил двух наиболее могущественных князей Большой Кабарды — своего шурина Магомеда Кургокина и Асланбека Кайтукина. Совместно с Магомедом Кургокиным, Кара-Мурзой Алеевым, Асланбеком Кайтукиным участвовал в военных действиях против крымских татар.

При жизни своего мужа Джан пользовалась довольно большими правами и влиянием. Весной 1741 года после смерти Дондук-Омбо вспыхнула междоусобная борьба за престол в Калмыцком ханстве. Ханша Джан решила посадить на трон своего старшего сына Рандула. Дармабала, вдова Аюки, пыталась сделать ханом своего сына Галдан-Данжина и планировала женить его на Джан. На сторону ханши Джан перешли влиятельные тайши Бодонг и Сербеть, а также ряд зайсангов. Бодонг, двоюродный брат Дондук-Омбо и командующий войском, также намеревался взять в жёны ханшу Джан.

Русское правительство поддерживало кандидатуру Дондук-Даши, внука Аюки. Однако, узнав о том, насколько высок авторитет Галдан-Данжина в среде калмыцких нойонов, зайсангов и в народе, смотря по обстоятельствам, решило поддержать и его кандидатуру.

В конце июня 1741 года тайша Бодонг, командующий ханский войском, предпринял поход на улус Галдан-Данжина. В бою в урочище Бага-Болхуны, на луговой стороне Волги, Бодонг нанёс поражение Галдан-Данжину, который вместе со своими родственниками и сторонниками был взят в плен и убит. Астраханский губернатор отправил в степь военный отряд, чтобы прекратить междоусобицу. Бодонг, будучи уверен, что русские поддерживают противную ему сторону, напал на отряд, но потерпел поражение. Улусы Дармабалы и её убитого сына были взяты под защиту русским отрядом. Сторонники Джан не смогли захватить их и взять в плен детей Галдан-Данжина. В этой обстановке царское правительство назначило В. Н. Татищева астраханским губернатором и руководителем Калмыцкой комиссии.

После гибели Галдан-Данжина русские власти стали поддерживать кандидатуру Дондук-Даши, младшего сына Чакдор-Джаба и внука Аюки. В сентябре 1741 года губернатор Татищев провозгласил Дондук-Даши наместником Калмыцкого ханства, с обязательством не вступать в сношения с иностранными государствами, не принимать под свою власть крещённых калмыков и дать в заложники своего единственного сына Ассарая.

Ханша Джан отказалась признать назначение Дондук-Даши. В ответ царское правительство распорядилось её арестовать. Однако Татищев убедил власти оставить её на свободе. Джан демонстративно не явилась на церемонию провозглашения Дондук-Даши наместником, и в 1742 году откочевала вместе с детьми, верными зайсангами и 700 кибиток на Кубань, откуда начала переписку с персидским шахом Надиром, прося его заступничества и военной помощи.

Джан попыталась привлечь в борьбу за власть в Калмыкии своих родственников, кабардинских князей, но они отказались участвовать в опасной и ненужной им авантюре, предпринятой их властолюбивой сестрой. Совместными усилиями специального посланца астраханского губернатора и Магомеда Кургокина удалось убедить Джан вернуться в калмыцкие кочевья. Однако ханша не утратила надежду на помощь Персии и потому, уезжая, она оставила в Кабарде зайсанга Арала с письмом к Надир-шаху. Зайсанг должен был переправить его на персидскую территорию. Но лазутчик шаха, шедший с письмом из Кабарды, был перехвачен в Кизляре, и в Петербурге стало известно содержание послания.

1 июня 1743 года кабардинский посланник Магомед Атажукин представил в Коллегию иностранных дел письмо кабардинских князей. Магомед Кургокин (брат Джан) и Касай Атажукин от имени кабардинских князей за «верные службы и исполнение по указу отдачею калмыцкого хана Дондук-Омбина двух сыновей, и просят, дабы за службы отца их, ханши Джан вины отпущены и со всеми детьми её в отечество отпущены и собственные улусы хана Дондук-Омбина им пожалованы были». Князья также просили дать охрану ханше Джан и её сыновьям. В связи с тем, что Джан не удалось вовлечь в борьбу за власть в Калмыкии кабардинскую знать и учитывая заслуги их и их предков перед Россией, просьба князей была удовлетворена.

Убедившись в невозможности возвратить утраченную власть, Джан вернулась в свой Багацохуровский улус, откуда в конце 1743 года она, вместе с детьми, была отправлена в Санкт-Петербург. 16 декабря 1744 года в русской столице вдовствующая ханша Джан приняла крещение вместе с детьми, которым были присвоены православные имена и фамилия Дондуковы. При крещении Джан получила новое имя, став княгиней Верой Дондуковой, родоначальницей известной в истории России фамилии Дондуковых-Корсаковых. Сыновья её после крещения были названы Алексеем, Ионой, Петром и Филиппом. Царское правительство закрепило за Верой Дондуковой и её потомством Багацохуровский улус и назначило ей жалованье в 500 рублей и 1000 четвертей муки в год. Императрица Елизавета Петровна подарила ей особняк на Фонтанке.

В 1762 году княгиня Вера Дондукова с сыном, полковником князем Алексеем Дондуковым, вернулась на родину мужа и вступила в управление Багацохуровским улусом. Жила в Енотаевске и умерла там же в 1777 году.

Дети

• Рандул (Пётр Фёдорович Дондуков) (ок. 1731—1752)
• Додьби (Алексей Фёдорович Дондуков) (ок. 1734—1781)
• Ассарай (Иона Фёдорович Дондуков) (ок. 1734—1781)
• Джубасар (Филипп Фёдорович Дондуков) (ум. 1762)
• Далеку (Любовь Фёдоровна Дондукова) (ум. 1744)
• Бунигара (Надежда Фёдоровна Дондукова), с 1750 года жена крещёного калмыка полковника Ивана Дербетева (ум. 1767).

Источники

• Митиров А. Г. Ойраты-калмыки: века и поколения. — Элиста: Калм. кн. изд-во, 1998. — 384 с.
• Очерки истории Калмыцкой АССР. Дооктябрьский период. Издательство «Наука», Москва, 1967
• Мальбахов Б. К. Кабарда на этапах политической истории (середина XVI — первая четверть XIX века), Москва, «Поматур», 2002 г. ISBN 5-86208-106-2
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:299053 Джан (ханша)] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Джан (ханша)

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».