Битва при Сиботских островах
| Битва при Сиботских островах (при Левкимме) | |||
| Основной конфликт: Эпидамнский конфликт | |||
 Сиботские острова | |||
| Дата |
сентябрь 433 г. до н.э. | ||
|---|---|---|---|
| Место |
Сиботские острова | ||
| Итог |
Отступление | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Сиботских островах (битва при Левкимме) — морское сражение между Коринфом и Керкирой, происшедшее в 433 г. до н. э. во время эпидамнского конфликта.
События, предшествовавшие битве
В богатом и густонаселённом городе Эпидамне (в римский период — Диррахий, ныне — Дуррес), являвшимся совместной колонией Керкиры и Коринфа, в 436 г. до н. э. произошло столкновение демократов и олигархов. Олигархи, теснимые противником, призвали на помощь соседние иллирийские племена. В ответ демократы, не получив помощи от олигархической Керкиры, направили посольство в Дельфы с вопросом, не следует ли им передать свой город Коринфу, который активно оспаривал свои права на Эпидамн.
Дельфы поддержали такое решение эпидамнских демократов. Несогласные с таким решением, керкиряне направили посольство в Коринф с требованием рассмотрения вопроса принадлежности Эпидамна третейским судом. Коринф начал подготовку к войне и не дал определённого ответа. Вскоре между Коринфом и Керкирой начались боевые действия, а в морском сражении коринфский флот потерпел поражение. Вскоре пал осаждённый керкирянами Эпидамн. Не смирившись с поражением, коринфяне начали столь масштабные военные приготовления (среди всего прочего вербуя моряков даже в полисах Афинского морского союза), что керкиряне в страхе отправили посольство в Афины, прося принять их в Афинский морской союз и признать их право на Эпидамн.
В 433 г. до н. э. в Афины прибыли керкирские послы. Они указали афинянам на то, что не смогут противостоять Коринфу, будут вынуждены ему подчиниться, и в этом случае Афинам придётся сражаться с двумя сильнейшими морскими державами Греции — Коринфом и Керкирой.
Прибывшее одновременно с керкирскими послами коринфское посольство обвинило керкирян в наглости и корыстолюбии, неоказании Эпидамну своевременной помощи и протестовало против их принятия в Афинский морской союз.
Афины, проводившие целенаправленную политику продвижения на запад в традиционную сферу интересов Коринфа, сочли момент весьма благоприятным для своего вмешательства. Напрямую поддержать керкирян они не могли, так как это вызвало бы военный конфликт с Коринфом и всем Пелопоннесским союзом; поддержать коринфян в благодарность за их нейтралитет в Самосской войне означало окончательно отдать весь запад Балканской Греции под влияние Коринфа и поставить крест на афинских амбициях в продвижении на запад.
В первый день обсуждения афиняне склонялись принять сторону коринфян, на второй — керкирян. После двух дней обсуждения афиняне приняли компромиссное решение. Керкиру не приняли в Афинский морской союз, но с ней был заключён оборонительный союз — эпимахия. К Керкире отправилась небольшая эскадра из 10 кораблей под командованием сразу трёх стратегов (Лакедемоний, Диотим, Протей) с чёткой инструкцией не вступать в битву с коринфянами, если они не атакуют первыми и не высадят десант. Вскоре вслед за ней была отправлена вторая эскадра из двадцати кораблей также под командованием трёх стратегов.
Ход сражения
Вторая афинская эксадра прибыла к Керкире в самый разгар сражения между коринфянами и керкирянами. Первая афинская эскадра тоже приняла участие в битве, но без особого успеха. По афинским меркам, противники сражались неумело — не было ни маневрирования кораблями, ни прорыва вражеского строя. Обе стороны разместили на своих кораблях максимальное количество пехотинцев, сведя битву к абордажному бою. Керкиряне опрокинули левый фланг коринфского флота, а также ограбили и сожгли лагерь коринфян, но потерпели полное поражение на правом фланге и в беспорядке отступили. Керкиряне потеряли семьдесят кораблей, коринфяне — тридцать.
Вмешательство второй афинской эскадры не дало битве продолжиться. Афиняне по политическим мотивам не стали провоцировать коринфян, но коринфяне и керкиряне понесли большие потери и были в сложной ситуации — афинско-керкирский флот был слабее, но коринфский флот не имел базы для ремонта и долгой войны.
Итогом стало то, что обе стороны установили памятники (трофеон) в честь своей победы, а коринфяне отплыли домой, не достигнув поставленных целей.
Последствия битвы
Битва не стала решающей. Ни коринфяне, ни керкиряне не могли считать себя победителями. Выгоду получили только афиняне: они не допустили поражения Керкиры, поддержали баланс сил на Западе и приобрели нового союзника. Ценой стала ненависть Коринфа, который, оскорблённый поведением Афин во время эпидамнского кризиса, вмешался в конфликт Афин и Потидеи, подстрекая последнюю к выходу из Афинского Морского союза.
Эпидамнские события явились одной из причин развязывания Пелопоннесской войны.
Напишите отзыв о статье "Битва при Сиботских островах"
Литература
- Всемирная история (в 24 тт.) // Т.4. Эллинистический период. с. 76. — Минск: Издательство «Литература», 1996.
- А. Кравчук «Перикл и Аспазия»: Пер. с польского. — М.: Наука, 1991. — 268 с.
- Фукидид «История», с.14-27. — М.: Наука, 1981
| ||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Битва при Сиботских островах
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
