Архидамова война

Архидамова война
Основной конфликт: Пелопоннесская война
Карта Греции к началу войны
Дата	431—421 год до н. э.
Место	Материковая Греция, острова Эгейского моря
Итог	Никиев мир
Противники
Делосский союз Пелопоннесский союз
Командующие
Перикл Клеон Никий Архидам II Брасид
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Архидамова война́ (431—421 до н. э.) — первый этап Пелопоннесской войны, военный конфликт в Древней Греции, в котором участвовали Делосский союз во главе с Афинами — с одной стороны, и Пелопоннесский союз под предводительством Спарты — с другой.

Между Афинами и Спартой давно существовали противоречия. В немалой степени они были обусловлены различным политическим устройством государств. Афины представляли собой демократию, тогда как в Спарте власть находилась в руках олигархии. В полисах, входивших с ними в союз, обе стороны старались утвердить аналогичный собственному государственный строй. Кроме того, политические противоречия усугублялись принадлежностью к различным народностям: так, афиняне (как и бо́льшая часть их союзников) были ионийцами, тогда как спартанцы и, в свою очередь, их союзники — в основном дорийцами.

Источники

Пелопоннесская война — первый военный конфликт, от которого сохранилось значительное количество свидетельств современников. Самое известное из них — «История» Фукидида, охватывающая период от начала войны до 411 года до н. э. Его работа, оказавшая большое влияние на развитие исторической науки, в значительной степени определила современное видение Пелопоннесской войны и мира, в котором она произошла. В начале войны Фукидид был афинским военачальником и государственным деятелем, политическим союзником Перикла. Однако в 424 году до н. э. он был изгнан за утрату стратегически важного города Амфиполя, и его история писалась, по крайней мере частично, за те двадцать лет, которые он провёл вне своего родного города.

Многие историки писали работы, продолжавшие рассказ о событиях с того места, где «История» Фукидида обрывается. До нас дошла лишь «Греческая история» Ксенофонта, охватывающая период с 411 по 362 г. до н. э. Эта работа, несмотря на ценность в качестве единственного современного этому периоду источника, подвергается обоснованной критике сегодняшними исследователями. Работа Ксенофонта — не «история» в традициях Фукидида, а скорее мемуары, рассчитанные на уже знакомых с событиями читателей. Кроме того, Ксенофонт весьма пристрастен и часто просто опускает информацию, которую находит неприятной; в частности, практически не упоминает имен Пелопида и Эпаминонда, сыгравших огромную роль в истории Эллады; историки используют его работу с осторожностью.

Остальные античные работы о войне были написаны позже и дошли до нас во фрагментах. Диодор Сицилийский в своей «Исторической библиотеке», написанной в I веке до н. э., охватывает всю войну. Его работа по-разному оценивается историками, но её главная ценность заключается в том, что она единственная даёт отличное от Ксенофонта видение событий. Некоторые из «Жизнеописаний» Плутарха тесно связаны с войной; хотя Плутарх был в первую очередь биографом и моралистом, современные историки берут из его работ полезную информацию. Важно отметить, что эти авторы пользовались как непосредственными источниками, так и обширной, хотя и не дошедшей до нас литературой. Кроме того, современные историки используют в качестве источников речи, художественные произведения и философские работы этого периода, многие из которых затрагивают события войны с одной или нескольких точек зрения, а также многочисленные данные эпиграфики и нумизматики.

Пентеконтаэтия (пятидесятилетие)

См. также: Мессенские войны

Фукидид считал, что спартанцы начали войну в 431 году до н. э. «из страха перед растущим могуществом афинян, которые уже тогда… подчинили себе бо́льшую часть Эллады». Действительно, пятьдесят лет греческой истории, предшествовавших началу Пелопоннесской войны, ознаменовались становлением Афин как сильнейшей державы Средиземноморья. Отразив персидское вторжение в Грецию в 480 г. до н. э., Афины вскоре стали лидером коалиции греческих государств, продолжавших войну с Персидской империей на зависимых от неё территориях в Ионии и на Эгейском архипелаге. В течение этого периода, известного как Пентеконтаэтия («пятидесятилетие», название дано Фукидидом), Афины, первоначально занимавшие лидирующее положение в составе Делосского Союза, обрели статус правителя обширной Афинской державы. Персия была вынуждена оставить свои владения по берегам Эгейского моря, которые попали в зависимость от Афин. В то же самое время сила Афин значительно выросла; множество их прежде независимых союзников превратились в зависимые государства, обязанные выплачивать дань. Эти средства позволили Афинам содержать сильный флот, а с середины столетия они используются также и для собственных нужд Афин — для финансирования широкомасштабного строительства общественных зданий и украшения города.

Трения между Афинами и Пелопоннесскими государствами, включая Спарту, начались ещё в самом начале Пентеконтаэтии. После отступления персов из Греции Спарта попыталась предотвратить восстановление разрушенных врагом афинских стен (без стен Афины были мало защищены от атаки с суши и легко могли попасть под спартанский контроль), однако получила отпор. Согласно Фукидиду, хотя спартанцы не предприняли никаких действий в это время, они «втайне… очень досадовали, что им не удалось достичь своей цели».

Конфликт между государствами снова вспыхнул в 465 году до н. э., когда в Спарте произошло восстание илотов. Спартанцы попросили помощи в его подавлении у всех своих союзников, в том числе и у афинян. Афины выслали войска, но после их прибытия спартанцы заявили, что «их помощь больше не нужна» и отправили афинян домой (прочие союзники остались). Согласно Фукидиду, спартанцы отказались от помощи из опасения, что афиняне могут перейти на сторону восставших. В конечном итоге мятежные илоты сдались, однако при условии, что будут изгнаны, а не казнены; Афины поселили их в стратегически важном городе Навпакте, расположенном в самом узком месте Коринфского залива. Итогом этого инцидента стал выход оскорблённых афинян из союза со Спартой и заключение ими союза с Аргосом и Фессалией.

В 459 году до н. э. Афины воспользовались войной между их соседями — Мегарой и Коринфом, входившими в Пелопоннесский союз, и заключили с Мегарой союзный договор. В результате афиняне получили точку опоры на Коринфском перешейке и в Коринфском заливе; кроме того, выросло влияние Афин в Беотии. Всё это привело ко вступлению в войну Спарты, и началась так называемая Малая Пелопоннесская война. В ходе её Афины были вынуждены оставить под спартанским контролем владения в материковой части Греции за пределами Аттики (в том числе Мегары и Беотию), однако в составе Афинского союза остался важный остров Эгина. Заключённый зимой 446/445 года до н. э. Тридцатилетний мир признавал за обоими государствами право на контроль над собственными союзниками.

Разрыв мирного договора

Пока Афины устанавливали своё господство в Эгейском бассейне и усиливали влияние в Причерноморье, Спарта и её союзники ещё как-то мирились с действиями афинян. Однако, располагая отличным флотом и огромными ресурсами, Афины приступили к реализации политики усиления своего влияния в Великой Греции, Южной Италии и Сицилии. Продвижение Афин в западном направлении было смертельно опасно для Коринфа, вся торговля которого была нацелена на запад, вело к изоляции Спарты и наносило сильнейший удар по Пелопоннесскому союзу в целом. Ни Спарта, ни Коринф не могли с этим мириться и предпринимали самые энергичные меры против афинской экспансии. Угрозы Коринфа покинуть Пелопоннесский союз, если война Афинам не будет объявлена, а также общее ухудшение ситуации для Спарты и реальная угроза со стороны Афин могуществу Пелопоннесского союза сделали войну неизбежной.

Тридцатилетний мир был впервые проверен на прочность в 440 году до н. э., когда против афинского господства восстал богатый остров Самос. Персия немедленно оказала повстанцам финансовую помощь, и Афины оказались перед угрозой распада собственной морской державы. Спарта, понимая, что военная помощь Самосу приведёт к широкомасштабной войне, созвала делегации от своих союзников. Но собрание союзников высказалось против интервенции, и Афины беспрепятственно подавили выступление.

В следующий раз Тридцатилетний мир подвергся серьёзному испытанию в 435—433 гг. до н. э. Афины, реализуя политику продвижения на запад, решили вмешаться в спор между Коринфом и их старой колонией Керкирой из-за Эпидамна (ныне Дуррес) — совместной керкиро-коринфской колонии. В битве при Сиботских островах небольшая эскадра афинян сыграла важную роль, не дав коринфскому флоту полностью разгромить флот керкирян и захватить саму Керкиру. Кроме того, в 431 г. до н. э. Афины начали осаду ещё одной коринфской колонии, Потидеи, поддерживавшей тесные контакты с метрополией, но входившей в состав Афинского морского союза. Афины, после керкирских событий опасавшиеся, что Потидея под влиянием Коринфа может отпасть от Союза, потребовали удаления коринфских должностных лиц — эпидемиургов, а также срытия городских стен со стороны моря. В ответ на эти требования потидейцы, подстрекаемые Коринфом и Македонией, объявили о своем выходе из Союза. Коринфяне, разгневанные действиями Афин на Керкире, совместно с царём Македонии Пердиккой тайно послали на помощь осаждённой Потидее отряд и запросили помощи у Спарты. Таким образом, это было прямым нарушением мирного договора, предусматривавшего взаимное невмешательство Афинской державы и Пелопоннесского союза во внутренние дела друг друга.

Серьёзным источником напряжённости был афинский декрет (принят в 433/432 году), вводивший строгие торговые санкции против Мегары (ставшей после Малой Пелопоннесской войны союзником Спарты). Эти санкции, известные ныне как мегарская псефизма, практически не замечаются Фукидидом, но современные историки считают, что запрет Мегаре торговать с процветающей Афинской державой нанёс её экономике страшный удар и явился одной из причин войны. Проблема заключалась в том, что теперь афиняне, воспользовавшись мегарским прецедентом, под любым предлогом могли бы закрывать свои порты для кораблей других государств. Таким путём, избегая войны, Афины могли бы добиваться уступчивости от любого города. Для Спарты сохранение свободы мореплавания являлось очень важным делом, так как она не обладала сильным флотом. Неоднократные посольства из Спарты постоянно возвращались к одному вопросу — немедленной отмене мегарской псефизмы, причем Спарта удовлетворилась бы даже не отменой антимегарского декрета, а простым его несоблюдением, что в данной ситуации могло бы стать разумным компромиссом. В это время при неизвестных обстоятельствах на территории Мегары погиб афинский гонец, отправленный в Спарту, после чего афинское Народное собрание приняло решение о войне с Мегарой, и вопрос об отмене мегарской псефизмы уже более не поднимался.

Осенью 432 года до н. э. в Спарте были собраны представители Пелопоннесского союза («силлогос»). Это совещание стало настоящей дипломатической конференцией, на которой остро столкнулись интересы греческих государств. Прения носили бурный характер. Коринф, Мегара, и некоторые другие государства попытались убедить спартанское народное собрание в необходимости начать войну. Послы Коринфа обвиняли Спарту в нерешительности, бездействии и требовали немедленного объявления войны Афинам. Афинские же послы доказывали, что приобрели гегемонию законным путём и проявляют больше умеренности и справедливости при пользовании своим преимуществом, чем проявил бы кто-либо другой. Афинские послы также указали союзному собранию на мощь афинской державы и предложили не нарушать мирный договор.

После этого выступления все союзные послы покинули собрание. Оставшись одни, спартанцы взвесили все доводы за и против войны. Царь Архидам высказался за осторожную политику ввиду неясности исхода войны с первоклассной военной державой, не имея мощного флота, и предложил действовать дипломатически, одновременно увеличивая экономическую и военную мощь союза. Эфор Сфеналаид предлагал немедленно объявить войну Афинам, внезапностью добиться успеха, тем самым выполнив союзный долг. По окончании речи Сфеналаид поставил вопрос на голосование уполномоченных союзных государств.

Это собрание большинством голосов постановило, что мирный договор афиняне всё-таки нарушили, и высказалось за войну с Афинами. Афинам было предъявлено несколько ультиматумов, содержавших заведомо невыполнимые требования: изгнание рода Алкмеонидов (читай, Перикла), роспуска Афинского морского союза, а также снятие осады Потидеи, признание независимости Эгины и отмену запрета Мегаре на торговлю с Афинами.

Архидамова война

Первый период конфликта носит в историографии традиционное название Архидамовой войны, по имени спартанского царя Архидама II, командовавшего объединёнными силами Пелопоннесского союза. Следует отметить, что Спарта и её союзники, за исключением Коринфа, Мегары, Сикиона и коринфских колоний были сухопутными государствами. Они обладали возможностью собрать весьма значительную армию; лидеры союза, спартанцы, славились как прекрасные воины. Флот же пелопоннесцев составлял около трети афинского. План войны Пелопоннесского союза предполагал прежде всего вторжение в Аттику и разорение земель вокруг Афин, а также разгром афинского войска в решающем сражении.

Афины же, хотя и находившиеся на Аттическом полуострове в материковой Греции, владели обширными территориями преимущественно на островах Эгейского моря. В связи с этим они разработали иную стратегию. Основной план, предложенный Периклом, ни в коем случае не предполагал заведомо проигрышного решающего сражения на суше. Вместо этого Афины должны были задействовать свой превосходящий противника по количеству кораблей и по качеству подготовки флота в качестве основного средства войны. В случае вторжения врага жители сельских районов Аттики должны были укрыться за стенами Афин, оставив свои дома, а продовольствие и иные товары должны были доставляться в город исключительно морем. Финансовое благополучие Афин, складывавшееся в первую очередь из дани, выплачиваемой союзниками, позволяло им надеяться на успех такой тактики.

Война началась с нападения союзников Спарты — фиванцев — на небольшой городок Платеи, хотя и находившийся в Беотии, однако входивший в состав Афинской державы. Платейцы получили от афинян помощь, и фиванцы не смогли взять город сразу, в результате чего были вынуждены перейти к осаде.

В мае 431 года до н. э. шестидесятитысячное войско пелопоннесцев вторглось в Аттику, разоряя округу Афин. Вплоть до 427 года до н. э. подобные вторжения происходили ежегодно (кроме 429 г. до н. э.), однако длились они каждый раз около трёх недель; самое длительное вторжение (430 г. до н. э.) продолжалось лишь сорок дней. Причиной этого было то, что войско пелопоннесцев являлось фактически гражданским ополчением, и, соответственно, воины должны были успеть домой, чтобы принять участие в сборе урожая. Кроме того, спартанцам надо было держать своих илотов под постоянным контролем, поскольку долгое отсутствие основных сил Спарты могло привести к их восстанию.

Вторжение спартанцев заставило афинян, в соответствии с первоначальным планом, эвакуировать всё население Аттики за стены города. Наплыв беженцев привёл к тесноте в городе и большой скученности населения; источники свидетельствуют об отсутствии у многих элементарной крыши над головой. Вместе с тем, афинский флот доказал своё превосходство над пелопоннесским, победив в двух сражениях — у мыса Рион и при Навпакте (429 год до н. э.) и начав опустошать побережье Пелопоннеса.

В 430 году до н. э. в переполненных беженцами Афинах вспыхнула эпидемия. За период до 426 года до н. э. (с небольшими перерывами) она унесла около четверти населения города (примерно 30 тысяч человек). В числе жертв эпидемии был и Перикл. Болезнь господствовала не только в самих Афинах, но и в их войске. Страх перед заболеванием был столь велик, что даже спартанцы отменили вторжение в Аттику.

Значительные изменения произошли и во внутриполитической жизни Афин. Смерть Перикла привела к радикализации их политики. Значительно выросло влияние Клеона, выступавшего за более агрессивное ведение войны и отказ от преимущественно оборонительной политики Перикла. Клеон опирался главным образом на радикально-демократические элементы афинского общества, прежде всего городские торгово-ремесленные круги. Более умеренную партию, опиравшуюся на землевладельцев и аттических крестьян и выступавшую за заключение мира, возглавлял богатый землевладелец Никий. В связи с тем, что положение Афин начало, наконец, улучшаться, группировка Клеона постепенно стала получать всё больший вес в Народном собрании.

Несмотря на серьёзные проблемы, Афины, тем не менее, выдержали тяжёлые удары первого периода войны. В 429 году до н. э. была, наконец, взята восставшая Потидея. Не увенчалось успехом и восстание на острове Лесбос (427 год до н. э.); афиняне взяли главный город острова — Митилену. По предложению Клеона Народное собрание Афин даже приняло постановление о казни всех взрослых мужчин на острове и продаже в рабство женщин и детей; впрочем, на следующий день это решение было заменено решением о казни тысячи сторонников олигархии.

В 427 году до н. э. кровавые распри начались на Керкире. Причиной, как и на Лесбосе, послужила вражда между местными аристократами и сторонниками демократии. Победа в междоусобице досталась демократам, уничтожившим своих соперников; остров остался в составе Афинской державы, однако был серьёзно ослаблен. Тогда же, в 427 году до н. э., после длительной осады пали под натиском пелопоннесцев и фиванцев Платеи. Оставшиеся в живых их защитники были казнены, а сам город был разрушен.

С 426 года до н. э. Афины захватили инициативу в войне. Этому способствовало увеличение в 427 году до н. э. фороса (дани, взимаемой с союзников) приблизительно вдвое. Кроме того, в 427 году до н. э. небольшая афинская эскадра была послана на Сицилию, где с помощью союзных городов (в первую очередь Регия) успешно вела боевые действия против тамошних спартанских союзников. Под предводительством энергичного стратега Демосфена (не путать с жившим позднее афинским оратором Демосфеном) Афины сумели достичь определённых успехов и в самой Греции: война была перенесена на территорию Беотии и Этолии — при Ольпее был разбит крупный отряд пелопоннессцев в 3 тыс. гоплитов; Никий захватил Киферу — остров к югу от Лаконики; вокруг Пелопоннеса была создана цепь опорных пунктов. В 424 году до н.э. афинские войска планировали с двух сторон вторгнуться в Беотию, надеясь на выступление своих сторонников-демократов внутри страны. Однако беотийские власти предупредили выступление демократов, из двух афинских армий вторжения одна была с уроном отброшена, а другая разгромлена у Делии.

Крупной удачей афинян на этом этапе войны явился захват городка Пилос в западной Мессении, обладавшего удобной гаванью. Это фактически наносило удар в самое сердце Спартанского государства (Пилос находится в 70 километрах от Спарты) и создавало неприкрытую угрозу господству спартиатов над илотами. В ответ Спарта предприняла решительные действия. Из Аттики были отозваны войска, осаждавшие Афины, собран флот, а на запирающий вход в гавань Пилоса остров Сфактерия был высажен отборный спартанский отряд. Однако афинский флот под командованием Демосфена разбил пелопоннесцев и отрезал гарнизон Сфактерии, а через некоторое время принудил его к сдаче. В плен попало 292 спартанских гоплита, в том числе 120 знатных спартиатов. Командовал завершающим этапом битвы Клеон, назначенный недовольным долгой осадой афинским народным собранием.

Удар, нанесённый Спарте, был столь силён, что спартанцы предложили мир. Однако Афины, ожидая скорой окончательной победы, не согласились. Сыграло свою роль и то, что глава партии сторонников продолжения войны Клеон после падения Сфактерии стал самым влиятельным афинским политиком.

Впрочем, скоро стало ясно, что Афины недооценили силу Пелопоннесского союза. Хотя спартанцы перестали опустошать Аттику, афинян преследовали неудачи: попытка высадки у Коринфа провалилась, на Сицилии объединение местных полисов вынудило афинян отплыть домой. Крупное поражение в сражении при Делии потерпело афинское войско, попытавшееся вывести из войны Беотию. Самая же большая неудача поджидала афинян во Фракии. Войдя в союз с Македонией, талантливый спартанский полководец Брасид взял город Амфиполь — центр афинских владений в этом регионе; Афины лишились стратегически важных серебряных рудников (именно за это поражение и был изгнан из Афин историк Фукидид, сын Олора).

Чтобы отбить Фракию, Афины послали войско, во главе которого был поставлен Клеон. Однако в битве под Амфиполем спартанцы нанесли афинянам поражение; в этой битве погибли и Клеон, и Брасид.

В итоге и Спарта, и Афины согласились заключить мир. По условиям договора восстанавливалось довоенное положение; стороны должны были обменять пленных и возвратить захваченные города. По имени возглавившего афинское посольство Никия мир был назван Никиевым.

Никиев мир

Со смертью Клеона и Брасида, двух главных сторонников войны, война была прекращена. Однако несмотря на условия мира, стороны не вернули друг другу захваченные территории, хотя и выдали пленных. Никиев мир, заключённый на пятьдесят лет, продержался лишь шесть. Это время было заполнено постоянными стычками, ареной которых стал Пелопоннес.

В то время как Спарта воздерживалась от активных действий, некоторые из её союзников пришли к выводу о необходимости выхода из Пелопоннесского союза. Они начали группироваться вокруг Аргоса — сильного, неподконтрольного Спарте полиса демократической ориентации на востоке Пелопоннеса. В возникший союз вошли разорвавшие союз со Спартой Аргос, Мантинея и Элида, в которых в результате недовольства Никиевым миром к власти также пришли демократические элементы (первоначально в союз также вошёл Коринф, однако из-за продолжавшихся споров с Афинами он перешёл на сторону Спарты). Союзная коалиция получила некоторую поддержку Афин и попыталась захватить лидерство в Пелопоннесе. Однако в 418 году до н. э. войска коалиции (Аргос, Мантинея, Аркадия, Афины) были наголову разбиты в битве при Мантинее; в городах Пелопоннеса восторжествовали сторонники союза со Спартой и установилась олигархия. Демократический альянс распался, а большинство его членов вновь вошли в Пелопоннесский союз.

Отрывок, характеризующий Архидамова война

– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.