Эпаминонд

Эпаминонд
др.-греч. Ἐπαμεινώνδας
Статуя Эпаминонда
Дата рождения	около 410 до н. э.
Место рождения	Фивы (Беотия), Греция
Дата смерти	362 до н. э.(-362)
Место смерти	Мантинея (Аркадия), Греция
Принадлежность	Фивы (Греция)
Годы службы	371—362 до н. э.
Командовал	фиванской армией
Сражения/войны	Беотийская война: битва при Левктрах, Битва при Мантинее (362 до н. э.)

Эпаминонд (ок. 410 до н. э., Фивы — 362 до н. э., Мантинея) — военный и политический деятель Древней Греции, глава Фив и Беотийского союза, внёсший большой вклад в развитие военного искусства (военного дела).

Эпаминонд был выходцем из старинного фиванского рода, получил образование под руководством философа-пифагорейца Лисида из Тарента. В 379 году до н. э. группа фиванцев во главе с другом и соратником Эпаминонда Пелопидом совершила демократический переворот, а спартанцы, в 382 году до н. э. оккупировавшие Кадмею (городскую крепость), были изгнаны из Фив. В период совместного правления Эпаминонда и Пелопида Фивы достигли наивысшего расцвета за всю свою историю.

Во время Беотийской войны (378—362 годы до н. э.) Фивы смогли создать сильную антиспартанскую коалицию. В 371 до н. э. Эпаминонд был впервые избран беотархом и главнокомандующим фиванской армией. В битве при Левктрах, применив новую тактику, одержал победу над спартанцами, которые до того времени считались непобедимыми в сухопутном бою. Битва при Левктрах изменила стратегическое положение в Греции, подорвав спартанское военное доминирование.

После этой битвы войско во главе с Эпаминондом совершило три похода в Пелопоннес (370 год до н. э., 369 год до н. э., 367 год до н. э.). Эти походы нанесли сокрушительный удар по могуществу Спарты и привели к распаду Пелопоннесского союза, — от него отделилась Аркадия. По инициативе Эпаминонда, в Аркадии был основан город Мегалополь, а также возвращена независимость Мессении, порабощённой спартанцами в VII веке до н. э. Впервые в истории неприятельские войска вторглись в самое сердце спартанского государства — долину реки Эврот.

Под руководством Эпаминонда Фивы вступают в соперничество с Афинами за господство на море. Фиванский флот захватил острова Хиос, Родос и город Византий (364 год до н. э.) — стратегические позиции на внутригреческих торговых коммуникациях. Морская и сухопутная мощь Фив сплотила против них коалицию Спарты, Афин и Сиракуз.

Вторжение фиванской армии в Лаконию закончилось неудачей — попытка захвата Спарты в 362 году до н. э. сорвалась, и Эпаминонд вынужден был принять сражение у Мантинеи. В этой битве им вновь была применена тактика «косого порядка», однако, когда фиванцы уже почти одолели неприятеля, Эпаминонд был смертельно ранен, и его войска отступили. После смерти Эпаминонда Фивы уже не могли претендовать на гегемонию над всей Грецией, перейдя к локальной гегемонии в Средней Греции.

Источники

Современник Эпаминонда, историк Ксенофонт, относился к нему с антипатией, будучи другом его врага, спартанского царя Агесилая. Поэтому он писал об Эпаминонде очень мало, так, впервые он упоминает его, описывая события 367 года до н. э. в седьмой, последней книге своей «Греческой истории» (хотя по ходу событий он должен был впервые появиться ещё в пятой книге).

Биографию Эпаминонда написал Корнелий Непот, однако его сведения путаны. Кроме него, описывал жизнь Эпаминонда Плутарх, однако его жизнеописание Эпаминонда не сохранилось. В то же время, сохранилась написанная им же сводка изречений Эпаминонда, а также жизнеописание Пелопида, друга и соратника Эпаминонда, в котором последний не раз появляется, как и в жизнеописании Агесилая. Краткие упоминания об Эпаминонде встречаются у писателей-антикваров римского времени: Павсания, Клавдия Элиана, Полиэна, Афинея.

Происхождение и молодость

Эпаминонд родился около 410 года до н. э., однако эта датировка предположительна. Его отца звали Полимнидом, а имя его матери неизвестно. Он был выходцем из старинного фиванского рода, который вёл своё происхождение от одного из «кадмовых спартов», соратников Кадма, основателя Фив. Его семья была жила бедно, но в то же время вполне себя обеспечивала. Впрочем, бедность Эпаминонда, вошедшая в легенду у античных авторов, означает прежде всего отсутствие показной роскоши. Аристократические семьи Эллады вели натуральное хозяйство и вполне могли обеспечить себя всем необходимым, а отец военачальника Полимнид взял на содержание философа-пифагорейца Лисида (Лисиса), который и дал Эпаминонду блестящее образование.

«Воспитан он был превосходнее любого фиванца: играть на кифаре и петь под струны обучил его Дионисий — музыкант, прославленный не менее, чем Дамон или Лампр, чьи имена известны всему свету; игре на флейте он учился у Олимпиодора, танцам — у Каллифрона. Философию же преподавал ему Лисис из Тарента, пифагореец, к которому юноша привязался настолько, что ни с кем из своих сверстников не был так дружен, как с этим угрюмым и суровым стариком; отпустил он его от себя лишь после того, как далеко опередил в науке всех своих однокашников, ясно обнаружив, что так же будет превосходить всех и в прочих занятиях»

В физических упражнениях, обязательных для греческих юношей, он стремился развить в себе не столько силу, сколько ловкость, понимая, что сила нужна атлетам, а ловкость — воинам. В 385 году до н. э. он находился в составе вспомогательного войска, отправленного на помощь Спарте, воевавшей с Мантинеей. С этой битвы началась дружба Эпаминонда и Пелопида — последний был тяжело ранен, но Эпаминонд до конца защищал его от нападавших, сам получил несколько серьёзных ран, и сумел продержаться до подхода подмоги.

В 382 году до н. э., когда спартанская армия под командованием Фебида проходила через Беотию, в Фивах шла политическая борьба между сторонниками демократии и олигархами. Вождь олигархической партии Леонтиад попросил Фебида занять Кадмею (крепость в Фивах), надеясь с его помощью стать главным человеком в Фивах. Фебид согласился, и Кадмея была захвачена. Таким образом спартанцы подчинили себе Фивы.

В ходе этих событий Пелопид был вынужден бежать, а в Эпаминонде члены олигархического правительства не видели для себя опасности, так как считали, что он целиком предаётся философии и интеллектуальным занятиям. Тем не менее, во время олигархического режима он подталкивал фиванских юношей в палестре вызывать на бой спартанцев, чтобы показать своим молодым согражданам, что не нужно бояться на поле битвы тех, кого уже удалось одолеть в рукопашной борьбе.

В 379 году до н. э. группа фиванцев во главе с другом и соратником Эпаминонда Пелопидом совершила демократический переворот. Олигархи были свергнуты, власть в руки взяло народное собрание. В период борьбы Пелопида за свержение олигархии Эпаминонд оставался дома, не желая ни защищать дурных правителей, ни обагрять руки кровью сограждан — он считал любые внутриполисные конфликты безнравственными в принципе. Но как только фиванцы столкнулись непосредственно со спартанским гарнизоном, Эпаминонд встал в ряды сражавшихся, чтобы защитить родной полис от захватчиков. Осаждённые спартанцы были вынуждены покинуть Беотию.

Начало политической деятельности. Беотийская война

После свержения олигархии Эпаминонд занял лидирующее положение в полисе, которое сохранял до конца жизни. Российский историк И. Е. Суриков сравнивает его положение с тем, что занимал в Афинах Перикл — они оба были лидерами своих полисов благодаря личному авторитету, будучи ежегодно переизбираемы гражданами на высокие должности. Впрочем, первое прямое указание на занятие им должности беотарха относится к 371 году до н. э. Это дало возможность некоторым исследователям сделать вывод о том, что до этого года Эпаминонд не играл значительной роли в политической жизни Фив. Вероятно, в этот период Эпаминонд осуществлял общее руководство политической жизнью и внешней политикой.

В эти годы по инициативе Эпаминонда была восстановлен Беотийский союз с преобладающим влиянием Фив. В Беотии создавалась сухопутная армия, могущая достойно сражаться со спартанцами. Возможно, Эпаминонду принадлежала идея создания элитного «Священного отряда», элитного подразделения беотийской армии. Согласно Плутарху, создал этот отряд другой соратник Эпаминонда, Горгид, а впоследствии усовершенствовал Пелопид.

Узнав об изгнании спартанского гарнизона из Кадмеи, в Спарте решили послать против фиванцев армию во главе с царём Клеомбротом I. Ему было приказано обеспечить независимость беотийских городов от Фив. Начиная с 378 года до н. э. спартанцы совершили несколько походов в Беотию, которые не принесли серьёзных успехов. Фиванские же воины в стычках со спартанцами набирались опыта.

Поддерживающие фиванцев афиняне испугались и расторгли союз с Фивами. Тогда фиванцы подкупили спартанского военачальника Сфодрия, находившегося в Беотии, чтобы тот вторгся в Аттику. Сфодрий попытался совершить ночное нападение на Пирей, но дошёл только до Элевсина. Не успев напасть ночью, Сфодрий отступил, а по пути сжёг несколько сельских жилищ. Возмущённые афиняне пожаловались на него в Спарту, но с помощью спартанского царя Агесилая Сфодрий был оправдан.

После этого афиняне возобновили союз с Фивами и создали второй Афинский морской союз. В него также вошли Родос, Лесбос, Эвбея, северные и южные Спорадские острова.

В 375 году до н. э. фиванцы перешли в контрнаступление на беотийские города, находившиеся под властью Спарты, захватили их и полностью возродили Беотийский союз. В ходе этих кампаний произошла битва при Тегирах, в которой фиванцы под командованием Пелопида одержали значительную победу над спартанцами. В результате фиванцы освободили все беотийские города от спартанцев, кроме Орхомена.

В 371 году до н. э. Эпаминонд был впервые избран беотархом. В том же году фиванцы взяли Платеи, что стало ещё одной причиной разрыва Афинами союза с Фивами, так как платейцы были в давней дружбе с афинянами. В Афинах было решено заключить мир со Спартой. В 371 году до н. э. в Спарту были направлены послы почти всех греческих государств для обсуждения условий Всеобщего мира. Фиванское посольство возглавлял Эпаминонд. Он выступил с критикой присутствовавшего на конгрессе спартанского царя Агесилая и указал, что мир должен быть на основах всеобщего равенства. Агесилай сказал, что в таком случае и беотийские города должны получить независимость. В ответ Эпаминонд потребовал независимости городов Лаконии, хотя уже много веков состояли в Спартанском государстве, в отличие от беотийских городов. Агесилай был сильно возмущён и потребовал вычеркнуть фиванцев из списка заключивших договор. Ксенофонт в рассказе об этом конгресс не упоминает об Эпаминонде, согласно ему, фиванские послы после заключения договора потребовали заменить в тексте слово «фиванцы» на «беотийцы», в чём Агесилай отказал.

Это стало причиной пятого вторжения спартанцев в Беотию. Спартанцы во главе с царём Клеомбротом (в Спарте всегда правили два царя) вторглись в Беотию с северо-запада, двинулись в Феспийскую область и расположились лагерем близ Левктр. Затем произошла битва, в которой фиванцы под командованием Эпаминонда одержали решительную победу над спартанцами. В бою Эпаминонд применил тактику «косого порядка», выдвинув левый фланг своей армии дальше центра и правого фланга. Кроме того, левый фланг был усилен отборными отрядами и поставлен против спартанского правого фланга. Спартанцы не выдержали мощного удара и отступили, царь Клеомброт был убит. Эта битва положила конец 300-летнему превосходству спартанской пехоты.

Фиванская гегемония

Битва при Левктрах оказала значительное влияние на внутриполитическую обстановку в Греции. Спарта утратила гегемонию в Греции. Начался период гегемонии Фив, продолжавшийся 9 лет. В Беотийский союз вступили многие полисы Эвбеи, Фокиды, Этолии и других областей Средней Греции. На Пелопоннесе усилились антиспартанские настроения, а во многих городах к власти пришли демократические группировки.

Первый поход фиванцев на Пелопоннес и суд над Эпаминондом

В том же году Эпаминонд и Пелопид пришли на помощь к аркадянам в Пелопоннес. К ним присоединились аркадяне, аргивяне и элейцы. Ксенофонт писал, что фиванцы не хотели вторгаться в Лаконию из-за её гористой местности и хорошей защищённости, но после уговоров союзников они согласились. Союзники вторглись в Лаконию в четырёх местах. Затем фиванцы и их союзники соединились в Селласии и медленно пошли дальше, грабя города и опустошая земли.

Союзники подошли к Спарте и заняли господствующие над городом высоты. Обороной Спарты руководил царь Агесилай. На помощь спартанцам пришли подкрепления, и Эпаминонд не стал атаковать Спарту. Двинувшись на юг, он достиг спартанской гавани Гифий. Затем беотийская армия повернула в Мессению. Там Эпаминонд провозгласил возрождение Мессенского государства и велел построить на склонах горы Итома столицу Мессении — Мессену. В результате Спарта потеряла треть своей территории.

После этого спартанцы попросили афинян о помощи. После совещания афиняне согласились и послали Ификрата с войском. Он занял Истм, пытаясь воспрепятствовать выходу беотийцев из Пелопоннеса. Но Эпаминонд смог нанести поражение афинянам и отступить в Беотию.

При этом ему пришлось пойти на нарушение фиванского закона, запрещавшего удерживать власть дольше положенного срока и ради продолжения войны со Спартой уговорил своих товарищей, в том числе Пелопида, продлить свои полномочия на четыре месяца. Позже, привлечённый к суду Эпаминонд не стал отрицать вину и сказал, что готов к смертной казни, но, по словам Плутарха, добавил: «Если вы меня казните, то на могильной плите напишите ваш приговор, чтобы эллины знали: это против воли фиванцев Эпаминонд заставил их выжечь Лаконику, 500 лет никем не жжённую, отстроить Мессену, 230 лет как разрушенную, собрать и объединить Аркадию, а для всех эллинов добиться независимости, ибо всё это было сделано именно в этом походе». Признав правоту Эпаминонда, фиванцы сняли с него обвинение. Хронология этих событий не совсем ясна. Античные историки относят суд над Эпаминондом к тому походу в Пелопоннес, в котором штурмовалась Спарта. Обычно считают, что нападение на Спарту было во время первой кампании. Однако известно, что Эпаминонд, не успевший вернуться в Фивы до выборов беотарха, сражался в следующем году в качестве рядового гоплита. В то же время, в 369 году до н. э. произошёл второй поход на Пелопоннес. Историк И. Е. Суриков предполагает, что попытка взятия Спарты была во время второго похода, а сведения из источников можно интерпретировать по-другому.

Второй поход фиванцев на Пелопоннес

В конце лета 369 года до н. э. в Афины прибыли спартанские послы с целью заключить союз. После обсуждения на Народном собрании союз был заключён.

Афиняне и пелопоннесцы решили занять Онейские горы, чтобы воспрепятствовать вторжению фиванцев в Пелопоннес. Однако фиванцы напали ночью на спартанцев и разбили их. Затем они соединились с аркадянами, аргивянами и элейцами и напали на Сикион и Пеллену и опустошили Эпидавр. Также они попытались взять Флиунт, но потерпели поражение под Коринфом. После этого произошла стычка с пришедшей на помощь спартанцам армией сиракузян, и фиванцы отступили в Беотию. Там Эпаминонд был привлечён к суду за поражение при Коринфе и выведен из коллегии беотархов.

Поход в Фессалию

В 370 году до н. э. в результате заговора был убит правитель (тагос) Фессалии Ясон Ферский. После его смерти правителями стали братья Ясона Полидор и Полифрон. Вскоре Полидор был убит, как предполагает Ксенофонт, своим братом Полифроном, а затем сын Полидора Александр отомстил за отца. Став в 369 году до н. э. царём Фер, Александр проявил себя жестоким тираном и ввёл режим террора. Начав завоевание Фессалии, он натолкнулся на сопротивление некоторых фессалийских городов во главе с Лариссой, которые попросили фиванцев о помощи. Александр же обратился к Афинам и обещанием экономических выгод добился их поддержки. Фиванцы отправили в Фессалию армию во главе с Пелопидом. Он освободил Лариссу и вынудил Александра уйти в изгнание.

Однако Александр вернулся и вновь стал проводить политику террора. Фессалийцы опять отправили послов в Фивы. Пелопид думал решить этот вопрос дипломатическим путём, и потому он вместе с беотархом Исмением отправился в Фессалию как посол, без войска. Но Александр арестовал их и посадил в тюрьму.

В ответ фиванцы осенью 368 года до н. э. отправили армию в Фессалию. Но военачальники этой армии не достигли успеха и отступили. Возможно, в этом походе участвовал Эпаминонд в качестве рядового гоплита. Согласно Непоту, когда фиванцы были окружены врагом в теснине, Эпаминонду пришлось по просьбе военачальников взять на себя командование.

После неудачного похода фиванцы отправили весной 367 года до н. э. против Александра Эпаминонда. Он действовал акуратно, ставя главной целью спасение Пелопида. В своём походе он избрал неторопливую стратегию, в то же время не упуская инициативы в руки Александра Ферского. В результате ферский тиран отправил к Эпаминонду послов с извинениями. Эпаминонду удалось освободить Пелопида и Исмения, после чего он заключил перемирие и отступил в Беотию.

Третий поход фиванцев на Пелопоннес

Желая склонить на свою сторону ахейцев, до этого бывших нейтральными, Эпаминонд предпринял в 367 году до н. э. поход в Ахайю. Аргосское войско по его просьбе заняло Оней, победив стоящих там спартанцев и афинян. Фиванцы беспрепятственно перешли Онейские горы и вторглись в Ахайю. Эпаминонд заставил ахейцев вступить в союз с ним, но олигархию в ахейских городах оставил. Когда Эпаминонд уже отступил из Ахайи, аркадяне попросили его послать гармостов (наместников) в ахейские города. Гармосты с помощью народа установили демократию и изгнали олигархов. Но изгнанники собрали войско, овладели своими городами и вновь установили олигархическое правление, но теперь они уже явно были на стороне Спарты.

Морской поход Эпаминонда

В 364 году до н. э., во время перерыва в войне Фив и Спарты, Эпаминонд решил подорвать афинское морское могущество и уговорил членов Народного собрания беотийцев потратить деньги на строительство флота. Было построено 100 триер, которые положили начало фиванскому флоту. На них фиванцы во главе с Эпаминондом вышли в Эгейское море, склонили к дружбе Хиос и Родос, а затем подчинили Византий. Это было сильным ударом по хлебному снабжению Афин и привело к непримиримой вражде Афин и Фив.

Четвёртый поход фиванцев на Пелопоннес и смерть Эпаминонда

В 362 году до н. э. к власти в Мантинее пришли аристократы, которые заявили, что фиванцы действуют только в целях ослабления всего Пелопоннеса, отделились от Аркадского союза и обратились за помощью к Спарте и Афинам.

Во время этих переговоров Эпаминонд собрал армию и двинулся в поход на Пелопоннес. Он остановился у Немеи, надеясь перехватить афинский отряд, направлявшийся к Мантинее, но, к его вящему сожалению, афиняне решили отправиться морем. Тогда он отправился в Аркадию и расположился в Тегее. Он узнал, что его противники находятся в Мантинее и Пеллене и решил обойти их и напасть на Спарту. Город обороняло очень мало войск, но тем не менее спартанцы победили. Эпаминонд отступил к Мантинее, где 27 июня или 3 июля состоялось последнее сражение войны. Сражение закончилось вничью, на поле боя пал Эпаминонд. Эта битва стала одной из самых упорных и кровопролитных в истории Древней Греции. Согласно Плутарху:

В последней битве, раненный и вынесенный с поля, он позвал Даифанта, потом Иолаида, но ему сказали, что они убиты; тогда он велел заключить с неприятелем мир, потому что больше в Фивах полководцев нет. И слова его подтвердились — так хорошо он знал своих сограждан.

Личность

Характер и философские взгляды

Историки описывают Эпаминонда как одного из самых достойных исторических деятелей античности. Он предстаёт философом и аскетом, дипломатом и военачальником, который отдаёт свои силы и военные таланты служению отечеству — Фивам.

Семья Эпаминонда принадлежала к кругу старой фиванской аристократии, к одному из пяти родов «кадмовых спартов». На щите великого военачальника, водружённом над его могилой, было изображение дракона — родовая эмблема спарта.

Эпаминонд никогда не был богат, до конца своих дней придерживался самого простого образа жизни. Был воздержан в еде и не имел жены, согласно принципам пифагорейской философии, усвоенной им в юности. По преданию, когда плащ Эпаминонда чистили или стирали, хозяин сидел дома, не имея другого для выхода на улицу.

Отличительными чертами характера Эпаминонда были доброжелательность, терпение, скромность, а также правдивость — он отказывался лгать даже в шуточном разговоре. Будучи бедным, использовал свои дружеские связи для того, чтобы помогать в складчину попавшим в беду людям. Эпаминонд был чрезвычайно находчив в делах и словах; предания сохранили немало его остроумных выражений и поступков. Предмет его преимущественного интереса составляли интеллектуальные беседы и военное дело.

Как человек и политик Эпаминонд заслужил симпатии своим милосердием даже к поверженным врагам. Павсаний сообщает, что вопреки фиванскому обычаю казнить перебежчиков, Эпаминонд отпустил беотийских беглецов, захваченных близ Сикиона (второй поход фиванцев в Пелопоннес в 369 году до н. э.). По свидетельству Диодора, Эпаминонд не согласился на предложение добить спартанский отряд, разбитый под Коринфом. Известно, что он воспрепятствовал наказанию орхоменцев, завоёванных после битвы при Левктрах и скорбел о расправе, учинённой над Орхоменом в 364 году до н. э. в его отсутствие. Диодор Сицилийский передаёт изречение Эпаминонда: «Кто ищет гегемонии в Греции, тот должен с помощью человечного обращения удерживать то, что добыто отвагой».

Будучи сторонником демократического управления, по сути Эпаминонд был приверженцем аристократической демократии, считая, что власть в государстве должна принадлежать наиболее мудрым и лучшим гражданам.

Личная жизнь

Согласно античным авторам, Эпаминонд не был женат. В связи с этим его соотечественники критиковали его, на что он отвечал, что победа при Левктрах является его дочерью.

Исключительная преданность Эпаминонда в дружбе с другими мужчинами, в особенности с Пелопидом, не является свидетельством его безнравственности в понимании греков той эпохи. В Беотии и Спарте культ воинской любви-дружбы имел широкое распространение — влюблённый воин считался непобедимым, особенно если сражался бок о бок с любимым. «Священный отряд» фиванцев состоял из 150 пар, связавших себя узами преданности и потому бившихся друг за друга с исключительной отвагой. Так, в битве при Херонее, положившей конец независимости Греции, «Священный отряд» пал в полном составе, вызвав восхищение Филиппа Македонского своей доблестью. Дружбу Эпаминонда и Пелопида скрепило сражение при Мантинее в 389 до н. э., в котором фиванцы в качестве союзников Спарты выступили против афинян. Пелопид был тяжело ранен, но Эпаминонд до конца защищал друга от нападавших, сам получил несколько серьёзных ран, и сумел продержаться до подхода подмоги. Также среди возлюбленных фиванского полководца Эпаминонда известны Микит, Асопих и погибший при Мантинее Кафисодор.

Полководческий талант

Впервые славу Эпаминонду-полководцу принесла битва со спартанцами при Левктрах. В ходе этого сражения, впервые в истории войн, была применена тактика концентрации сил на направлении главного удара. До сих пор сохраняет значение оценка военного искусства Эпаминонда, данная Энгельсом в статье «Пехота»: «Эпаминонд первый открыл великий тактический принцип, который вплоть до наших дней решает почти все регулярные сражения: неравномерное распределение войск по фронту в целях сосредоточения сил для главного удара на решающем пункте».

Эпаминонд отказался от равномерного построения фаланги, которая столетиями была незыблемым принципом греческого военного искусства. Выставив фалангу незначительной глубины против пелопоннесских союзников Спарты, он сформировал колонну глубиной в 50 шеренг непосредственно против спартанских воинов во главе с царём Клеомбротом. Колонна такой плотности прорвала спартанскую фалангу. А удар 300 отборных воинов, «Священного отряда» фиванцев во главе с Пелопидом, не позволил спартанцам охватить колонны Эпаминонда с флангов.

В результате Клеомброт погиб, его войско было дезорганизовано и разбито, а спартанцы потеряли более 1000 человек убитыми. Причём основные потери пришлись не на союзников, а на самих лакедемонян, то есть, граждан Спарты, бывших наиболее подготовленными воинами во всей Греции. Тем самым Эпаминонд нанёс Спарте не столько количественный, сколько качественный удар — спартанская гегемония в Греции закончилась.

Впервые в практике греческого военного искусства Эпаминонд сделал важным фактором сражения конницу. В битве при Левктрах фиванская кавалерия опрокинула конницу спартанцев и вынудила её отступить, смешав ряды своей фаланги, тем самым были созданы благоприятные условия для атаки фиванцев. В битве при Мантинее фиванская конница, во взаимодействии с легковооружёнными воинами, разгромила спартанскую, а затем нанесла удар во фланг и тыл спартанской фаланге. Так Эпаминонд воспользовался стратегическим преимуществом, предоставленным ему географией Беотии — там и в соседней Фессалии были обширные равнины и пастбища для разведения лошадей, что способствовало созданию кавалерии.

Преемником Эпаминонда в усовершенствовании военного искусства был царь Филипп II Македонский. В качестве заложника он жил в Фивах и внимательно изучал наследие Эпаминонда-полководца, применив его основные принципы для разработки собственной военной стратегии и тактики. Усвоенные Филиппом уроки стоили Греции её независимости, попутно македонцы разрушили и Фивы. Однако затем, усовершенствованная тактика Эпаминонда помогла сыну Филиппа II Александру Македонскому наголову разбить старинных врагов Эллады — персов и захватить большую часть известного грекам мира.

В новой истории войн наиболее последовательным подражателем Эпаминонда был Фридрих Великий, в битве при Лейтене (1757 год), разгромивший австрийцев при помощи внезапной концентрации войск на левом фланге противника, после демонстративной атаки на правый фланг.

Литература

Источники

• Диодор Сицилийский. Историческая библиотека
• Корнелий Непот. О знаменитых чужеземных полководцах. Эпаминонд
• Ксенофонт. Греческая история
• Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Пелопид, Агесилай

Исследования

• Обнорский Н. П.,. Эпаминонд // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Видаль-Накэ П., Левек П. Эпаминонд-пифагореец, или Проблема правого и левого фланга. // Видаль-Накэ П. Чёрный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С.91-112.
• Суриков И. Е. Античная Греция: политики в контексте эпохи. На пороге нового мира. — М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2015. — 392 с. — ISBN 978-5-91244-140-0.
• Bose Partha Sarathi. Introduction // Alexander the Great's Art of Strategy. — Gotham, 2004. — ISBN 1-59240-053-1.
• Cawkwell, George (November 1972). «Epaminondas and Thebes». The Classical Quarterly, New Series 22 (2): 254–278.
• Fine John V.A. The Ancient Greeks: A Critical History. — Harvard University Press, 1983. — ISBN 0-385-72059-9.
• Hornblower Simon. Leuctra to Mantineia and the Revolt of the Satraps // The Greek world, 479–323 BC. — Taylor & Francis, 2006. — ISBN 0-416-75000-1.
• Seager Robin. The Corinthian War // The Cambridge Ancient History: the Fourth Century BC / Edwards, I.E.S.. — Cambridge University Press, 2000.
• Seager Robin. The King's Peace and the Second Athenian Confederacy // The Cambridge Ancient History: the Fourth Century BC / Edwards, I.E.S.. — Cambridge University Press, 2000. — ISBN 0-521-23348-8.
• Sealey Raphael. The Decline of the Spartan Hegemony // A History of the Greek City States, Ca. 700–338 BC. — University of California Press, 1976. — ISBN 0-520-03177-6.
• Tritle Lawrence A. Thebes and Central Greece // The Greek World in the Fourth Century. — Routledge, 1997. — ISBN 0-415-10582-X.
• Vottero, Guy (1999). "Grandeur et déchéance d'un héros : Épaminondas le Thébain". Dion J. ed., Le Paradoxe du héros ou d'Homère à Malraux, pp. 43–86. ADRA (Nancy-Paris). ISBN 978-2-95097269-9.

Ссылки

• [www.ancientrome.ru/antlitr/nepot/epaminond-f.htm Корнелий Непот. О знаменитых иноземных полководцах. Биография Эпаминонда]
• [www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/pelopid-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Биография Пелопида]

Отрывок, характеризующий Эпаминонд

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.