Вяземский, Борис Леонидович

Борис Леонидович Вяземский
Род деятельности:	земский деятель, историк, фенолог
Подданство:	Российская империя Российская империя
Отец:	Леонид Дмитриевич Вяземский (1848—1909)
Мать:	Мария Владимировна Левашова (1859—1938)
Супруга:	Елизавета Дмитриевна Шереметева (1893—1974)
Дети:	—

Князь Бори́с Леони́дович Вя́земский (26 сентября [8 октября] 1883 — 24 августа [6 сентября] 1917, станция Грязи) — русский историк и фенолог из рода Вяземских, усманский уездный предводитель дворянства, последний владелец усадеб «Лотарево» и «Осиновая Роща».

Биография

Родился в семье князя Леонида Дмитриевича Вяземского (1848—1909) и Марии Владимировны, урождённой графини Левашовой (1859—1938), наследницы мызы «Осиновая Роща». В семье росли ещё трое детей: Дмитрий (1884—1917), Лидия (1886—1948) и Владимир (1889—1960).

Окончил 3-ю гимназию в Санкт-Петербурге и юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Корнет лейб-гвардии Конного полка. Князь Вяземский вышел в отставку и служил в Сенате. С 22 января 1910 года был назначен на должность личного секретаря председателя Совета министров П. А. Столыпина (до 1911 года). В 1910 году сопровождал его в поездке по Сибири. 19 марта 1912 года вышел в отставку.

В 1912 году он избирается предводителем дворянства Усманского уезда, 14 ноября 1912 года получает звание камер-юнкера, с 15 декабря 1915 года становится членом совета Министерства внутренних дел, 26 мая 1916 года его производят в коллежские асессоры. Почётный мировой судья Усманского уезда. Гласный Тамбовского губернского земского Собрания, на чрезвычайном заседании Собрания 1 июня 1917 года был его председателем. В марте 1917 года вступил в партию кадетов.

В своём поместье Лотарёво князь Вяземский активно занимался благотворительной и просветительской работой. В 1911 году построил железобетонный мост через реку Байгору, в 1914 — электростанцию, в 1915 — новую школу в Коробовке.

Убийство

Князь Борис Вяземский был убит солдатами 24 августа (6 сентября) 1917 года на станции Грязи после того, как по его приказу с целью предотвращения новых разгромов поместья был разобран мост на плотине с водоспуском через реку Байгору. Однако эта попытка спасения не имела успеха. Вяземский был арестован и вскоре погиб. Газета «Тамбовский земский вестник» сообщала 26 августа 1917 года в заметке «Разгром Лотаревского имения и убийство кн. Б. Л. Вяземского»: «…Ночью под 25 августа были получены телеграммы от Усманского уездного комиссара М. Д. Русанова и Председателя Усманской земской управы М. М. Охотникова. В этих телеграммах сообщалось, что арестовавшая кн. Б. Л. Вяземского толпа поставила условием освобождения его из-под ареста немедленное отправление на фронт. Князь согласился на это условие и под конвоем был отправлен толпой на станцию Грязи для дальнейшего следования в действующую армию. В это время через Грязи шел поезд с войсковым эшелоном. Эшелон задержался в Грязях и, узнав о происшествии с кн. Вяземским, начал тут же издеваться над ним и после жестокого истязания князь был убит озверевшей толпой. Далее в телеграммах сообщалось, что богатейшее, одно из культурнейших имений в России — Лотаревское имение кн. Вяземского разгромлено совершенно.» В ходе последовавшего расследования было установлено, что «толпа солдат, оттеснив патруль, ворвалась в комнату, где находился Вяземский, вывела его оттуда и стала бить его. Затем Вяземский был выброшен через перила на перрон, где избиение продолжалось и где впоследствии он был найден мертвым.»

Похоронили князя в Левашевском склепе Александро-Невской лавры.

Великая княгиня Ксения Александровна писала графу С. Д. Шереметеву: «…Какое горе и какой ужас — убийство бедного Бориса Вяземского. Бедная Лили, сердце обливается кровью при мысли о ней.». Князь С. М. Волконский (1860—1937) писал: «Но что же говорить о крестьянском населении, когда сами передовые за классовой, сословной злобой не видят человека. Ведь страшно выговорить, но это факт: в Тамбовском земском собрании несколько лиц покинуло зал, чтобы не присутствовать на панихиде по замученном, растерзанном Вяземском! Человек, которым должна была бы гордиться новая Россия! Но он был помещик, он был князь, и за ядовитым газом этих слов уже не хотят видеть человека». Позднее М. Цветаева отмечала: «Мои два спутника уехали в бывшее имение кн. Вяземского: пруды, сады… (Знаменитая, по зверскости, расправа).»

Деятельность

Одним из увлечений князя Вяземского были фенологические и орнитологические опыты. Он много лет наблюдал за явлениями природы, чтобы потом на их основе составить местный фенологический календарь, проводил в имении Лотарёво ботанические опыты, а также обогащал дендрологические коллекции редкими древесно-кустарниковыми породами, совершенствовал деятельность конного завода, развивал породистое животноводство и птицеводство. Князь Б. Л. Вяземский собрал в своем имении очень ценную библиотеку, содержавшую уникальные книги по орнитологии и ботанике.

Другим увлечением князя было изучение истории России. В 1905—1906 годах его исследование «Верховный тайный совет» было удостоено золотой медали Петербургского университета. В 1909 году оно вышло отдельной книгой.

В 1997 году в журнале «Наше наследие» была опубликована Лотаревская «Книга Судеб» — дневник князя Вяземского, воспоминания его близких и следственное дело о его гибели. Материалы были подготовлены к печати его племянником Г. И. Васильчиковым (1919—2008).

Брак

В 1912 году князь Борис Вяземский женился на графине Елизавете Дмитриевне Шереметевой (Лили) (1893—1974), дочери графа Дмитрия Сергеевича Шереметева (1869—1943) и Ирины Илларионовны (1872—1959), дочери графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова. Детей в браке не было.

В 1921 году княгиня Елизавета Дмитриевна Вяземская вступила в повторный брак с графом Сергеем Александровичем Чернышёвым-Безобразовым (1894—1972), сыном А. Ф. Безобразова.

Литература

• Вяземские // Большая Российская энциклопедия / Предс. науч.-ред. совета Ю. С. Оипов; Отв. ред. С. Л. Кравец. — М.: Большая Российская энциклопедия, 2006. — Т. 6. — С. 198. — 767 с. — ISBN 5-85270-335-4.
• Данилов В. И. По законам человеколюбия // Подъём. — 2000. — № 9. — С. 212—226.

Ссылки

• [vyazemskiy.ucoz.ru/index/boris/0-25 О князе Б. Л. Вяземском] на сайте «Князья Вяземские на Липецкой земле»
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:290271 Вяземский, Борис Леонидович] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Вяземский, Борис Леонидович

Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.