Горбачёв, Георгий Ефимович

Георгий Ефимович Горбачёв (26 сентября 1897, Санкт-Петербург, — 10 октября 1937, Верхнеуральск) — литературовед, литературный критик.

Биография

Родился в семье отставного штабс-капитана, личного почетного гражданина, и акушерки. После окончания гимназии в 1914 году поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета. Участвовал в работе кружка эсперантистов, выступил с докладом «Коренные реформы и новые изобретения в области международного языка». Учебу прервала служба в армии, где был командиром роты, имел чин прапорщика. В 1916—1918 годах состоял в РСДРП (интернационалистов). Во время июльских событий 1917 года в Петрограде был арестован, пробыл в заключении два месяца. Считается, что в это время близко сошелся с Львом Троцким. В 1918 году был секретарем в рабочем клубе имени Бебеля. С 1919 года — член РКП(б), служил в Красной армии на политработе: в 1919—1920 — политинспектор, в 1920—1921 — начальник пропагандистского отдела политуправления Петроградского военного округа, в 1921—1922 — заместитель начальника политуправления 7-й армии. В 1921 году участвовал в подавлении Кронштадтского восстания. В 1921—1922 годах — член Петроградского совета. В 1922 году окончил факультет общественных наук Петроградского университета. В 1922—1926 годах — преподаватель Военно-политического института Красной Армии имени Н. Г. Толмачёва. С 1923 года работал на факультете языкознания и материальной культуры ЛГУ доцентом кафедры истории русской литературы. В декабре 1927 года исключен из партии Василеостровским райкомом «…за активную фракционную работу, выразившуюся в распространении оппозиционной литературы, посещении фракционных занятий, даче подписей под платформой и заявлением 83-х и пр.». «Оппозиционную работу вел с XIV съезда, систематически получал информацию от Гессена и Евдокимова и передавал другим членам партии. Выступал на собраниях коллектива, писал резолюции, давал адреса к Зиновьеву и Троцкому и пр.» 18 февраля 1928 года он покаялся, назвал троцкистов-сообщников: Куклина, Нотмана, Н. и С. Отрожденовых, Лукаса и др. и признался: «Передавал Нотману полученные оппозиционные документы (позже заявление ЦК за подписью Троцкого и Зиновьева и др.). Был раза два или три на квартире Зиновьева на 11-й роте, однажды давал адрес и пароль для прохода туда оппозиционерам из ЛГУ». В 1929 году восстановлен в партии. В 1929—1931 годах — профессор ЛИФЛИ. Читал также лекции по литературе в ИЛЯЗВ. В 1930—1931 годах заместитель директора НИИ новой литературы Ленинградского отделения Коммунистической академии.

В 1930 году сдал в Пушкинский дом рукопись предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…», полученную им от В. Эрлиха.

В этот период в печати развернулась критика взглядов Горбачёва как представителя «троцкистского течения» среди литературоведов Ленинграда. В 1931 году он был вновь исключен из партии, но через год восстановлен. 21 июня 1933 года на Пленуме ЦК ВКП(б) слушалось его персональное дело. В итоге была утверждена характеристика, где говорилось: «Один из организаторов „Литфронта“, являвшегося отображением троцкистских теорий в литературе… <…> …объективно агентурой контрреволюционного троцкизма на литературном участке…».

16 февраля 1932 года зачислен в Публичную библиотеку на должность библиотекаря 1-го разряда с возложением обязанностей заместителя заведующего сектором обслуживания; с октября того же года в Рукописном отделе. Готовил к печати книги «История русской революционной печати», «Неизданные произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина». 20 декабря 1934 года арестован и 16 января 1935 года осужден ОСО при НКВД СССР к пяти годам заключения в концлагере за участие в «контрреволюционной зиновьевской группе». Расстрелян в тюрьме.

Была репрессирована и расстреляна 4 ноября 1937 года и жена Горбачёва, писательница Евгения Мустангова.

8 февраля 1958 года реабилитирован.

Имел двух сыновей и дочь.

«Жорж-Морж», а то и просто «Морж» — так называли Горбачёва друзья за свисавшие вниз усы. Молодой доцент следил за своей внешностью, пользовался у женщин успехом, был веселым, неистощимым на разного рода выдумки человеком, по-прежнему любил ошарашить неожиданной эпиграммой, которую сочинял сам. Как и в детстве, мог часами читать стихи.

.

Литературная и научная деятельность

Вульгарный марксист. Автор работ по истории русской и советской литератур. Литературные псевдонимы: Г. Г.; Г. Гор.; Г. Ефимов.

Печатался в журналах «Жизнь искусства», «Записки Научного общества марксистов», «Красный студент», «Литературная учёба», «Литературный современник», «Партработник», «Звезда» и др. Весной 1925 года в открытом письме редактору «Звезды» И. Майскому солидаризировался с основными положениями напостовства. После раскола напоcтовства примкнул к «напостовскому меньшинству», участвовал во всех его печатных и устных выступлениях. В 1924—1925 годах был редактором журнала «Звезда». В своей критике резко не одобрял «попутчиков»: «Эренбурги же, Серапионы, Пильняки и т. д. — это враги, хотя бы и легальные». Входил в левое крыло Ленинградской ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП), с 1925 года — член президиума ЛАПП. С весны 1925 года — председатель литературной группы пролетарских писателей «Стройка». Был членом Научного общества марксистов, где в его докладах проявилось нигилистическое отношение к историческим и философским наукам.

В 1926 году нападал на Булгакова и Замятина: «Автор великодержавно-шовинистической „Белой гвардии“ и автор контрреволюционных сказок Замятин…». В 1931 году писал о Замятине:

На эпоху военного коммунизма Замятин откликнулся написанными, примерно, в том же стиле, что и «Островитяне», рассказами («Мамай», «Пещера»), повествующими об одичании и страданиях российских интеллигентов, осажденных революционной стихией, нарисованной холодно-враждебно. Но крайнего предела разорванная, полубредовая, полная скрытых смыслов новая манера письма Замятина достигает в «Рассказе о самом главном» (1923), где действие одновременно, параллельно, переплетаясь своими значениями, происходит среди людей, во время революции, и на некоей другой, уже умирающей планете. И на земле и на иной планете изображается убийство во имя жизни, — во имя ли революционной любви к дальнему или во имя любви к более жизнеспособным кровно-близким, а также — всепрощающая любовь, все преодолевающая жалость и сокращающая оставшийся срок жизни жажда счастья. Насилие и убийство и оправдываются и осуждаются, а главное — они возводятся в такие мистико-этические «высокие сферы», в такой общий план идей о жизни, идущей через смерть (идея эта иллюстрируется еще и историей червя), что их реальная целесообразность, их практическая необходимость испаряются, действительный смысл революционной борьбы фактически отрицается…

Современники оценивали научные достижения Горбачёва невысоко. «Там, где Г. анализирует идейную устремленность творчества, он равнодушно проходит мимо средств выражения, мимо тех особенностей поэтического произведения, которые отличают его от памятника общественной мысли. Таковы очерки Г. о Некрасове, Толстом, Достоевском, Андрееве и др., объединенные в его сборнике „Капитализм и русская литератуpa“. Наоборот, там, где Г. пытается изучать „форму“, он чересчур доверчиво пользуется формалистическими изысканиями Эйхенбаума и Жирмунского (глава об Анне Ахматовой в „Очерках русской литературы“ и очерк о Блоке). Изучения художественного произведения во всей его органичности мы у Г. не находим; его книги сохраняют ценность более или менее систематических обзоров, которые у нас крайне немногочисленны»».

Делал и острые наблюдения социологического свойства. Так, первым отметил: несмотря на широко разветвленный издательский аппарат и большой штат критиков и рецензентов, знакомящих читателей с художественными новинками, образы советской литературы не входят в жизнь советских современников, как это было с героями русской литературы в дореволюционную эпоху (в сборнике «Голоса против»).

Публикации

• Конспект лекций по истории развития общества, прочитанных тов. Горбачёвым на Агитационных курсах им. тов. Толмачева при политпросветительном управлении Петроградского военного округа. Ч. 1. Докапиталистическое общество. [Пг.], 1919.
• Движущие силы русской революции: Конспект лекции, прочитанной политруком Петрогр. гарнизона. Пг., 1920.
• 9 января и декабрьские дни 1905 года. Пг., 1922.
• Очерки современной русской литературы. Л., ГИЗ, 1924 (2-е изд. 1925; 3-е изд. 1926).
• Семь лет диктатуры пролетариата: Сб. материалов для агитаторов ко дню семилетней годовщины Окт. революции. Л., 1924 (сост.)
• Капитализм и русская литература: Ист.-лит. и крит. очерки. Л., ГИЗ, 1925 (3-е изд. 1930).
• 1917—1925: Сб. материалов для агитаторов к годовщине Окт. революции. Л., 1925 (сост.)
• Два года литературной революции: Крит. и полемич. ст. 1924—26 гг. Л.: Прибой, 1926.
• Против литературной безграмотности. Л.: Прибой, 1928 (2-е изд. 1930).
• Современная русская литература: Обзор литературно-идеологических течений современности и критические портреты современных писателей. Л., 1928 (3-е изд. 1931).
• За марксистское литературоведение: Сб. ст. Л., 1930 (ред.).
• Полемика. Л.; М., 1931.
• Открытое письмо редактору «Звезды» // Пролетариат и литератуpa. Л., 1925.
• К юбилею одной резолюции. // Удар. М., 1926.
• [poisk.ngonb.ru/flip/sibogni/1927/4/index.html#203 Классовая сущность творчества Л. Сейфуллиной // Сибирские огни. 1927. № 4]
• Литературное «затишье» и его причины // Голоса против. Л., 1928.
• Предисловие к книге З. Штейнмана «Литературные эпизоды». Л., 1928.
• Бытие и сознание в понимании Переверзева // Звезда. 1929. III.

Библиография

• Зонин А. Путаница «слева» // На литературном посту. № 3. 1926.
• Коган П. С. История русской литературы с древних времен до наших дней (в самом сжатом изложении). М. — Л., 1927.
• Коган П. С. Наши литературные споры. М., 1927.
• Эйхенбаум Б. В ожидании литературы // Литература. Л., 1927.
• Беспалов И. М. Раздраженный эклектизм // Печать и резолюция. 1929. Кн. V.
• Бабух С. Г. Горбачёв против Переверзева // На литературном посту. 1929. Кн. 11—12.
• Мандельштам Р. С. Художественная литература в оценке русской марксистской критики / ред. Н. К. Пиксанова. — Изд. 4-е. — М.: ГИЗ, 1928.
• Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX в. — Т. I / ред. Б. П. Козьмина. — М., ГАХН, 1928
• Камегулов А. Д. Троцкизм в литературоведении (Об историко-литературных и критических работах Г. Горбачёва). Л.; М., 1932.
• Советское литературоведение и критика. М., 1966 (библиогр.)
• Распятые: Писатели — жертвы полит. репрессий. СПб., 1993. Вып. 1.
• Арх.: РГАЛИ. Ф. 1678; Арх. РНБ. Ф. 10/1; Ф. 4, оп. 2, 1932, д. 7; Пр. и расп. 1932, 1933, 1935; ЦГАЛИ СПб. Ф. 97, оп. 1, 1932, д. 741; ОР РНБ. Ф. 117, д. 111, 271; Ф. 1000, оп. 2, д. 1195; Арх. СПбГУ. Ф. 1. Л. д.; ОР РГБ. Ф. 369, к. 141, д. 15; к. 259, д. 27.

Ссылки

• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le2/le2-6301.htm?cmd=2&istext=1 Статья в Литературной энциклопедии]
• [feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke2/ke2-2721.htm?cmd=2&istext=1 Статья в Краткой литературной энциклопедии]

Отрывок, характеризующий Горбачёв, Георгий Ефимович

Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.