Если бы стены могли говорить
| Если бы стены могли говорить | |
| If These Walls Could Talk | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
95 мин. |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Если бы стены могли говорить» (англ. If These Walls Could Talk) — фильм, состоящий из трёх новелл и рассказывающий историю трёх женщин, в разное время живших в одном доме и столкнувшихся с проблемой аборта. Фильм стал очень успешным, что подтвердилось его номинациями на премии «Золотой глобус» и «Эмми», а также выходом сиквела «Если бы стены могли говорить 2» в 2000 году.
Содержание
Сюжет
1952
История овдовевшей медсестры Клэр Доннелли (Деми Мур), живущей в пригороде Чикаго. Она случайно забеременела от своего свояка и решается сделать аборт, чтобы не травмировать семью покойного мужа. Но аборт в то время был запрещён и Клэр долго не может найти способ, как его провести. В больнице, в которой она работает, её коллега даёт ей телефон знакомой женщины, которая в свою очередь выводит Клэр на человека, который может ей помочь. Клэр делают аборт, но из за того что он сделан плохо, у неё открывается кровотечение. Истекающая кровью, она звонит в скорую помощь, но падает, не в силах сообщить свой адрес.
1974
История о стареющей матери четырёх детей Барбаре Барроуз (Сисси Спейсек), которая, только вернувшись на работу в колледж и начав писать диссертацию обнаруживает, что беременна. Барбара понимает, что если она родит, то это будет трудностью для её семьи: ей придётся оставить диссертацию и колледж, желание мужа выйти на пенсию останется в прошлом, а дочь будет вынуждена прекратить обучение в дорогой и престижной школе. Но поддерживаемая мужем и дочерью Барбара не решается на аборт и готова к новым трудностям, связанных с рождением пятого ребёнка.
1996
История о Кристин Каллен (Энн Хеч), юной студентке, забеременевшей от своего профессора. Тот, в свою очередь, готов дать Кристин денег, чтобы замять ситуацию, и тогда она решается на аборт. Кристин приезжает в клинику, но протестующие рядом представительницы христианской организации способствуют тому, что неуверенная в правильности своего решения Кристин уезжает домой. Но через пару дней, обдумав всё ещё раз, она возвращается в клинику. В это время одна из христианских организаций устроила там крупный пикет против абортов. Кристин удаётся пробраться в клинику и доктор Бэт Томпсон (Шер) делает ей операцию. Но неожиданно в кабинет врывается один из протестующих с пистолетом и стреляет в доктора.
В ролях
1952
- Деми Мур — Клэр Доннелли
- Ширли Найт — Мэри Доннелли
- Кэтрин Кинер — Бэки Доннелли
- Джейсон Лондон — Кевин Доннелли
- Си Си Эйч Паундер — Дженни Форд
1974
- Сисси Спейсек — Барбара Барроуз
- Ксандер Беркли — Джон Барроуз
- Хэди Барресс — Линда Барроуз
- Джоанна Глисон — Джулия
- Джордана Спиро — Элисон
1996
- Энн Хеч — Кристин Каллен
- Шер — Доктор Бэт Томпсон
- Джада Пинкетт Смит — Патти
- Айлин Бреннан — Тэсси
- Линдсей Краус — Фрэнсис Уайт
- Мэттью Лиллард — Протестующий
Номинации
- Эмми
- «Лучший телевизионный фильм» (номинация)
- «Лучший монтаж в минисериале или телевизионном фильме» (номинация)
- «Лучшая укладка волос в минисериале или телевизионном фильме» (номинация)
- Золотой глобус
Напишите отзыв о статье "Если бы стены могли говорить"
Ссылки
- «Если бы стены могли говорить» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.mrqe.com/lookup?^If+These+Walls+Could+Talk+(1996)+(TV) Обзор фильма]
Отрывок, характеризующий Если бы стены могли говорить
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
