Закон о переселении индейцев

Закон о переселении индейцев (англ. Indian Removal Act) — принятый конгрессом США и подписанный президентом Эндрю Джексоном закон о переселении индейцев из юго-восточных штатов на необжитые земли западнее реки Миссисипи. Закон вступил в силу 28 мая 1830 года.

Положения

На первый взгляд, закон был составлен вполне благожелательно по отношению к индейцам. Переселение предполагалось как добровольное для тех, кто пожелает произвести «обмен землями», согласно формулировке закона. Правительство США обязывалось навечно закрепить новые земли за переселенцами и их потомками. В том случае, если индейцы покинут землю, на которой они произвели улучшения, им гарантировалась денежная компенсация за эти улучшения и добавленную стоимость. Конгресс выделил ассигнования на помощь переселенцам при переезде и обустройстве на новом месте, пособие в первый год после переселения, а также военную защиту от других враждебно настроенных племен.

На деле реализация закона привела к многочисленным человеческим жертвам на дороге слёз даже среди тех индейских племён, которые согласились на депортацию в "добровольно-принудительном" порядке. А потери племени чероки, которое армия США депортировала насильственно, составили около четверти его численности.

Исторический контекст

Впервые идею переселения индейцев высказал президент Томас Джефферсон после покупки Луизианы в 1803 году. По его мнению, оно решило бы два вопроса: американцы европейского происхождения получили бы вожделенные земли восточных штатов, а коренные жители — сохранение традиционного образа жизни и защиту от пагубного контакта с белым человеком до тех пор, пока они не захотят и не смогут ассимилироваться в американское общество.

В первой половине XIX века Верховный суд США определил так называемую Доктрину открытия, согласно которой европейцы получили право на владение землями, которые они «открыли», а занимающие их коренные американцы сохраняют право проживать на землях, но не владеть ими (подобно арендаторам). К середине 1820-х годов быстрое освоение земель восточнее Миссисипи в штатах Теннесси, Джорджия, Алабама, Северная и Южная Каролина ясно показало, что белый человек не намерен терпеть соседство даже мирно настроенных племен и мириться с индейскими притязаниями на право владеть своими же исконными землями.

Президент Джексон энергично проводил в жизнь аграрную политику Демократической партии, а именно вытеснение индейцев, в которых видел препятствие на пути к «цивилизованному обществу», и облегчение доступа к земельному фонду белым поселенцам. Впервые он призвал принять Закон о переселении индейцев в речи после избрания в 1829 году и четко очертил свою политику в индейском вопросе во втором ежегодном послании к Конгрессу 6 декабря 1830 года, в котором сказал: «Я рад объявить Конгрессу, что великодушная политика правительства, неуклонно проводившаяся почти тридцать лет в отношении переселения индейцев, приближается к своему счастливому завершению».

Дебаты

Закон пользовался большой поддержкой на американском Юге, который стремился заполучить богатые земли пяти цивилизованных племён. В частности Джорджия, крупнейший штат тогдашних США, вела многолетние земельные тяжбы с племенем чероки. Джексон рассчитывал, что переселение положит им конец.

Сторонники закона заявляли, что переселение будет гуманной мерой по защите индейской культуры и традиционного образа жизни. Им удобно было считать индейцев «детьми леса», неспособными влиться в «белую» цивилизацию, контакт с которой для них губителен. На фоне этих заявлений обращает на себя внимание тот факт, что переселение в первую очередь касалось тех племён, которые больше других переняли культуру белого человека.

Однако закон вызвал много споров. В течение нескольких лет между предложением и подписанием закона его противники — христианские миссионеры, северные виги, умеренные и федеральные судьи — заявляли, что он одновременно несправедлив и незаконен, поскольку нарушал земельные договоры, давно заключенные с южными племенами. Также высказывались опасения, что фактически он будет означать не добровольное переселение, а неизбежную депортацию большинства индейцев из указанных штатов, при которой невозможно будет избежать злоупотреблений.

Известными противниками закона были миссионер Джеремайя Эвартс, сенатор от Нью-Джерси Теодор Фрелингхойсен и конгрессмен Дэви Крокетт.

Джон Эндрю пишет: «Он [Эвартс] планировал организовать фалангу единомышленников-конгрессменов, чтобы выступить против переселения перед Палатой представителей и Сенатом, надеясь убедить сторонников Джексона, что аморальность переселения требует от них проголосовать против билля. В то же время он хотел и дальше бомбардировать публику письмами, статьями и памфлетами по индейскому вопросу и прочей информацией, которая могла бы создать волну общественного протеста против переселения».

6 апреля 1830 года сенатор Теодор Фрелингхойсен выступил с заключительной частью своей шестичасовой речи против закона, в которой сказал: «Берегитесь, как бы деспотичным посягательством на священные права наших индейских соседей нам не навлечь будущие муки совести».

Ссылки

• [www.loc.gov/rr/program/bib/ourdocs/Indian.html Закон о переселении индейцев и связанные материалы] в Библиотеке Конгресса США  (англ.)
• [www.civics-online.org/library/formatted/texts/indian_act.html Текст закона]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Закон о переселении индейцев

– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.