Камизары

Камизары (фр. Camisard) — протестантские крестьяне-горцы Севенн, поднявшие восстание против французского правительства во время войны за испанское наследство (1702 год).

Название

Восставших называли камизарами (рубашечниками) от лангедокского слова «camiso» — «крестьянская рубашка», поскольку они были одеты в белые рубашки поверх доспехов во время боевых действий ночью.

«Белыми камизарами» назывались организованные духовенством и администрацией банды добровольцев-католиков, избивавшие «чёрных камизаров», то есть гугенотов.

История восстания

С самой отмены Людовиком XIV Нантского эдикта (1685 год), в горных местностях Южной Франции, где гугенотов было много, держалось глухое раздражение. Беспощадно суровое применение королевских приказов, преследование ночных собраний протестантов, вымогательства, истязание всех, кто вызывал малейшее подозрение (особенно отличался губернатор Лангедока, Basvilie) — все это привело к массовому возмущению. В особенности, кровавые дела Мандского католического архиепископа Франсуа дю Шела де Ланглана (François de Langlade du Chayla) вынудили Севеннских гугенотов взяться за оружие: в 1702 году началось восстание камизаров. Крестьяне, будучи вдохновлены Авраамом Мазелем, который 22 июля 1702 года якобы получил «божественное вдохновение», двинулись к дому дю Шела, державшего у себя в заключении нескольких гугенотов. Полевые командиры Лапорт и Эспри Сегье атаковали архиепископскую резиденцию, освободили шестерых узников-гугенотов (подвергавшихся по приказу дю Шела нечеловеческим пыткам); изувер был умершвлён, а заключенные освобождены. Масса крестьян под впечатлением этого события поднялась с лозунгом: «никаких налогов, свобода совести». Стихийно возникавшие партизанские отряды громили королевских драгун. Тотчас же появились вожди: пастух Равенель, булочник Жан Кавалье, и другие, действовавшие своими пророчествами и восторженными проповедями. Камизары считали себя избранным народом Божиим, подражали ветхозаветным иудеям, ввели у себя теократическую организацию.

Вскоре во главе повстанческой армии камизаров встал талантливый самородок Жан Кавалье. Он добился дисциплины в партизанских отрядах и одержал ряд славных побед. С ожесточением истребляли камизары врагов, и королевские войска первое время терпели от них жестокие поражения. Численность повстанцев увеличилась до 10 тысяч. 15 апреля 1704 года благодарный народ провозгласил крестьянского сына Кавалье - герцогом Севеннским. В тот день Кавалье торжественно вступил в город Каверак (расположенный невдалеке от Нима). Он въехал верхом на породистом трофейном коне, под сенью боевых знамён, впереди скакали десять гвардейцев в красных мундирах. Так на карте Европы возникла - не на долгое время - ещё одна суверенная держава, участница Войны за Испанское наследство… Боевые действия шли с переменным успехом, не давая решительного перевеса ни одной из сторон. Правительство сменило на юге ряд губернаторов и главнокомандующих. Между тем, королевские войска совершали ужасные жестокости в отношении мирного населения. С одобрения папы Климента XI, который издал буллу об отлучении камизаров, солдаты короля разрушили более 450 деревень, иногда убивая всех подряд. Был случай сожжения в одном сарае 300 гугенотов.

Но жестокие меры мало помогали королю и его клевретам. В 1704 году маршал Виллар вступил в переговоры с Кавалье, обещав ему пойти на уступки. Переговоры велись в нервной и напряжённой обстановке взаимного недоверия. Но, в итоге, убедившись в невозможности получить реальную помощь со стороны Нидерландов или Англии (союзников по Анти-Бурбонской коалиции), — герцог Севеннский счёл за лучшее сложить оружие на условиях признания веротерпимости. Прежде, чем принять окончательное решение, Кавалье посетил полевых командиров Алэ (Alais) и Рибо (Ribaute), безуспешно уговаривая их принять Вилларовы условия. За экс-герцогом последовала лишь незначительная часть его людей. Большинство отреклось от Кавалье как от изменника. 21 июня 1704 г. Кавалье со 130-ю камизарами явился в Ним, где и вступил в королевскую службу. Людовик XIV пожаловал ему чин полковника и разрешил сформировать из бывших камизаров особый полк. Вскоре этот полк был направлен походным порядком из Нима в эльзасский город Ней-Брисак (Neu-Brisach). Оттуда через Дижон полковник Кавалье проследовал в Париж, где получил аудиенцию у Людовика. Надменность монарха неприятно поразила экс-герцога. Лицемерие и подозрительность королевского правительства вскоре проявились в полной мере. На полковника Кавалье оказывали моральное давление к переходу в католическую веру. Между тем, отряды непокорённых камизаров огрызались, отступали и гибли: основанное Жаном Кавалье Севеннское герцогство исчезало с лица земли. Экс-герцог Кавалье пожалел о своей капитуляции... Из Дижона, с горсткой приверженцев, Жан Кавалье совершил марш-бросок в княжество Монбельяр (Montbéliard), а затем - в Лозанну. Кавалье предложил свою шпагу герцогу Савойскому - и вскоре его камизары схлестнулись с королевскими войсками в области Валь-д'Аоста (Val d'Aosta)...

В Севеннах же в 1705 году остатки армии камизаров были разгромлены королевскими войсками. Два партизанских отряда, однако, капитулировали лишь в 1715 году: в год смерти короля-гонителя. Севеннское герцогство прекратило своё существование. Некоторые инсургенты умертвили себя, иные бежали в Женеву.

Литература

• A. Court «Histoire des troubles des Cévennes», Вилльфранш, 1760.
• Hofmann «Geschichte d. Aufstandes in d. Cevennen», 1837.
• А. И. Коробочко «Восстание камизаров» // «Средние века» (под редакцией академика Е. А. Косминского), выпуск 3, — М, 1951.

Ссылки

• Камизары // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Камизары

Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.