Кертес, Иштван
| Иштван Мориц Кертес венг. Kertész István | |
| Место смерти | |
|---|---|
| Страна | |
| Профессии | |
Иштван Кертес (венг. Kertész István; 28 августа 1929, Будапешт — 16 апреля 1973, Кфар-Сава) — венгерский дирижёр, работавший преимущественно в Германии и Австрии.
Биография
Родился в еврейской семье. Его отец, Миклош Кертес (изначально Клейн; 1898—1937), происходил из Сечень, управлял кожедубильным предприятием и умер от разлитого аппендицита в 1937 году; мать — Маргит Муресиан (1903—1974)[1]. Его младшая сестра Вера (1933—2015) была дизайнером ткани в Нью-Йорке[2].
С шести лет учился играть на скрипке, с двенадцати также на фортепиано. В 1953 г. окончил Будапештскую академию музыки, где его учителями по композиции были Лео Вейнер, Золтан Кодаи и Режё Кокай; дирижирование Кертес изучал под руководством Яноша Ференчика и Ласло Шомодьи.
В 1953—1955 гг. Кертес дирижировал оркестром в Дьёре, затем на протяжении двух лет работал в Будапештской опере. После подавления Венгерской революции 1956 года покинул Венгрию вместе с женой, певицей Эдит Габри, и маленькой дочерью. Некоторое время совершенствовал дирижёрское мастерство в Риме у Фернандо Превитали.
Дебютировав на исходе 1950-х гг. в Гамбургской опере, Кертес быстро завоевал авторитет постановками опер Бетховена, Верди и особенно Моцарта. В 1960 г. он возглавил оперный театр в Аугсбурге, в 1961 г. впервые принял участие в Зальцбургском фестивале с моцартовским «Похищением из сераля». С 1964 г. музыкальный руководитель Кёльнской оперы, одновременно в 1965—1967 гг. главный дирижёр Лондонского симфонического оркестра. Трагически погиб во время гастролей в Израиле (утонул во время купания).
Среди записей — первый в мире полный комплект симфоний Антонина Дворжака, все симфонии Иоганнеса Брамса и Франца Шуберта, а также произведения Белы Бартока, Людвига ван Бетховена, Джузеппе Верди, Золтана Кодаи, Вольфганга Амадея Моцарта, Отторино Респиги, Джоаккино Россини.
Напишите отзыв о статье "Кертес, Иштван"
Примечания
Отрывок, характеризующий Кертес, Иштван
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
