Корона Королевства Польского

Коро́на Короле́вства По́льского (польск. Korona Królestwa Polskiego, лат. Corona Regni Poloniae) — термин, обозначающий устройство польского государства в конце средневековья, понимаемое в соответствии с концепцией независимости государственных институтов от личности монарха. В то же время, имя политической идеологии, выражающей новый образ власти, созданная под влиянием идей, пришедших из Чехии и Венгрии.

Происхождение

Термин Короны Королевство Польского взят из политических идеологий, реализованных в государственных монархиях Чехии и Венгрии в конце средневековья. В этих странах идеология короны королевства носило имена «Корона святого Вацлава» и «Корона святого Стефана», ссылаясь на предполагаемые святые символы монаршей власти. В Польше, термин «Корона Королевства Польского» впервые появляется в королевских документах Казимира Великого (1333—1370) и еще не означает, однако, последовательной политической идеологии, выступая, скорее, как заменитель названия Королевство Польское. Только по прекращению династии Пястов в 1370 и прихода к монаршей власти иностранной династии (Людовика Венгерского) привело к окончательному формированию термина, определяющего новый способы восприятия государства и правителя, характерные для развитого монархического государства. Первоначально он использовался главным образом в кругу малопольского можновладства (аристократии) (группа так называемых панов краковских). Со временем, благодаря влиянию этой группы вельмож на Людовика Венгерского и Владислава Ягайло, Корона Королевства стала обязательной государственной идеологией.

Предпосылки

Корона Королевства Польского относилась к государству, как учреждению независимому от правителя, которая не является уже, как в эпоху наследственных монархий, его имуществом. Корона Королевства идентифицирует Польшу, как неделимый организм, управляющий правами и принципами строя, стоящими выше, чем монарх. Правитель в соответствии с этой идеологией не имеет права на уменьшение территории государства, например, путём завещания или передачи земли в лен. Он уже не был единственным и главным источником права, как ранее. Сам подчинялся законам королевства, что выражается, в частности, в сформировавшемся к тому времени полностью праве сопротивления (Prawo oporu). Термином Корона Королевства часто определяется не те земли, фактически находящиеся во владении польского короля, но и те, на которые провозглашено действие права, прежде всего Силезию и Гданьское Поморье. В Корону включен также образованный (несмотря на предпринимаемые со стороны местных князей попытки расширения собственных возможностей) лен Польши Мазовия.

После Людовика Венгерского идеология Короны Королевства была принята уже в полностью проработанной форме. Этот термин использовался, прежде всего, с тем чтобы обеспечить положение и независимость Королевства Польского, которое в персональной унии с Венгрией было стороной безусловно более слабой. Примером является кошицкий привилей 1374 года, в котором Людовик обязывался: сохранять Корону Королевства Нашего целой и нерушимой и никаких земель или их частей от неё не отрывать и не уменьшать.

Новая государственная идеология вписывалась в более широкую тенденцию изменений, набиравшую силу с приходом к власти иностранных правителей и начатую в момент воссоединения страны Владиславом Локетком и формирование государственной монархии (считается обычно с 1320 года). Проявлялась она в новом способе восприятия государства, как единого организма, в создании общегосударственных символов (Белого Орла), одновременно также в упорядочивании монаршей власти принципами строя (с 1438, хотя первоначально не в полной мере эффективными, обязанность подтверждения вновь избранным правителем привилегий, выданных его предшественниками).

Корона как название государства

После заключения унии с Великим княжеством Литовским термин Короны Королевства был принят как популярное и удобное название Королевства Польского. В противоположность «Литве» или «Великому княжеству» называлось коротко «Короной». Под этим названием Королевство становилось одной из двух частей Речи Посполитой Обоих Народов (после люблинской унии в 1569).

Идеология Короны Королевства оказала, кроме того, влияние на терминологию, используемую при дворе. С конца средневековья государственные органы и должности, называвшиеся до этого королевскими, стали называться коронными.

Библиография

• S. Grodziski, Z dziejów staropolskiej kultury prawnej, UNIVERSITAS, Kraków 2004, ISBN 83-242-0339-7, s. 102—105
• S. Szczur, Historia Polski średniowiecze, Wydawnictwo Literackie 2002, ISBN 83-08-03272-9

Отрывок, характеризующий Корона Королевства Польского

«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.