Кумано-кодо

Всемирное наследие ЮНЕСКО, объект № 1142 [whc.unesco.org/ru/list/1142 рус.] • [whc.unesco.org/en/list/1142 англ.] • [whc.unesco.org/fr/list/1142 фр.]

Кумано-кодо (яп. 熊野古道) — сеть паломнических троп на полуострове Кии, ведущая к «Трём священным горам Кумано» (яп. 熊野三山) — синтоистским святилищам Кумано-Хонгу-тайся (яп. 熊野本宮大社), Кумано-Хаятама-тайся (яп. 熊野速玉大社) и Кумано-Нати-тайся (яп. 熊野那智大社). Три священных горы находятся в префектуре Вакаяма в непосредственной близости от реки Куманогава.

Основные дороги

К Кумано-кодо относят следующие пять основных троп, которые в 2004 получили статус Всемирного наследия ЮНЕСКО.

1. Малая тропа, яп. 小辺路, Кохэти: Коя-сан — Три Священных Горы Кумано,70км
2. Средняя тропа, яп. 中辺路, Накахэти: Танабе — Три Священных Горы Кумано
3. Большая тропа, яп. 大辺路, Оохэти: Танабе — Кусимото (串本) — Три Священных Горы Кумано, 120 км вдоль побережья океана
4. Тропа от Исе, яп. 伊勢路, Исэти: Исэ-дзингу — Три Священных Горы Кумано, 160 км
5. Тракт от Омине яп. 大峯奥駈道, Исэти: Ёсино — Три Священных Горы Кумано, 140 км

К Кумано-кодо относятся также малые и соединительные дороги, включая тракт Осака — Танабе.

Дороги переваливают через крутые, заросшие густым лесом горы, спускаются к рекам Тоцукава и Куманогава, подходят к океану и идут также вдоль океанского побережья. Дороги ещё в древности были хорошо расчищены и выложены местами булыжником или каменными плитами, на крутых подъёмах сделаны каменные ступени. Вдоль дорог расположены многочисленные камни с надписями, святые могилы, буддийские монастыри, синтоистские кумирни и памятные места.

История

Первое упоминание троп Кумано-кодо в летописях Нихонсёки относится к 907 году.

С 1090 года императоры Японии неоднократно совершали паломничество к синтоистским кумирням.

Особенно развёрнутое паломничество через тропы Кумано развернулось в период Эдо, когда большое количество человек направлялось в Кумано и Исе.

В XX веке правительство взяло дороги на своё попечение и привело их в порядок, сейчас по ним путешествуют множество туристов.

См. также

• Коя-сан
• Сингу, Вакаяма
• Исе
• Овасе
• Кумано, Миэ
• Полуостров Кии
• Синтоизм
• Оминэ

Карта Кумано-кодо

• Слева голубая дорога — дорога Кии от Осака до Танабэ
• Сверху фиолетовая дорога — малая тропа от Коя-сан
• Справа синяя дорога — дорога от Исэ-дзингу
• Снизу зелёная дорога — большая тропа от Танабэ к Сингу по берегу океана
• Жёлтая дорога — средняя тропа от Танабэ к Трём Священным горам Кумано

Ссылки

• [www.kumadoco.net/kodo/ Кумано-кодо（яп., англ.）]

Отрывок, характеризующий Кумано-кодо

– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.