Лавалле, Каликса

Каликса Лавалле
Портрет Каликса Лавалле в метро Монреаля (витраж)
Основная информация
Имя при рождении	Калликст Лавалле
Дата рождения	28 декабря 1842(1842-12-28)
Место рождения	Де ла Бос (Квебек)
Дата смерти	21 января 1891(1891-01-21) (48 лет)
Место смерти	Бостон
Страна	Канада Канада
Профессии	композитор, пианист
Жанры	классическая музыка

Каликса́ (Калли́кст) Лавалле́ (фр. Calixa Lavallée, 1842—1891) — канадский и американский композитор, пианист и дирижёр, автор музыки канадского гимна.

Биография

Каликса (настоящее имя — Калликст) Лавалле родился в декабре 1842 года в маленьком церковном приходе Бос близ Монреаля, спустя несколько лет включенном в город Вершер. Его отец, кузнец Огюстен Лавалле, изготовлял музыкальные инструменты, настраивал органы и возглавлял местный оркестр. От отца Каликса научился азам игры на фортепиано, органе, корнете и скрипке.

Около 1850 года семья Лавалле осела в Сент-Иасенте (Квебек), где Огюстен получил место настройщика при местном органисте. В 1852 году Каликса начал посещать семинарию в Сент-Иасенте. С 1855 года его взял под свою опеку богатый мясник из Монреаля Леон Дером. Каликса жил у него дома и брал уроки игры на фортепиано у недавно приехавших из Франции учителей Поля Летондаля и Шарля Сабатье. Учёба помогла раскрыть его музыкальные таланты.

В 1857 году Каликса Лавалле отправляется в Новый Орлеан, где выигрывает конкурс на право сопровождать испанского скрипача Оливеру в его турне по Латинской Америке в качестве аккомпаниатора. В 1861 году в Провиденсе (Род-Айленд) Лавалле вербуют в армию северных штатов в качестве музыканта и вскоре он становится первым корнетом военного оркестра Четвёртого Род-Айлендского полка. Через год в ходе сражения при Энтитеме он, по-видимому, получает ранение в ногу и освобождается от дальнейшей службы в октябре 1862 года.

В 1864 году Лавалле возвращается в Канаду. Он выступает в концертах со скрипачом Францем Жеэном-Прюмом, выходцем из Бельгии, но не задерживается на родине и снова отправляется в Соединенные Штаты, сначала в Новый Орлеан, оттуда в Сан-Диего и в Новую Англию. В 1867 году в Массачусетсе он женился на Джозефине Джентли, впоследствии, как считается, родившей ему четырёх сыновей. В Бостоне он задерживается надолго, давая фортепианные концерты, а в 1870 году получает место директора оперного театра Grand Opera House. Он написал для театра комическую оперу «Лулу», но её премьера не состоялась, так как в 1872 году владелец театра, биржевой игрок Джеймс Фиск, был убит.

Благодаря финансовой поддержке Леона Дерома весной 1873 года Лавалле отправляется в Европу. Там он берет уроки игры на фортепиано у Антуана-Франсуа Мармонтеля и уроки композиторского мастерства у Франсуа Базена и Адриена Буальдьё. Он продолжает сочинять музыку: есть сведения, что его фортепианный ми-минорный этюд «Бабочка» (фр. Le papillon) исполнялся в Парижской консерватории, а оркестровая сюита исполнялась в июле 1874 года оркестром из 80 человек под управлением известного в то время дирижера Адольфа Матона. Мармонтель высоко ценил своего ученика и посвятил ему этюд № 17 в своем сборнике, вышедшем в 1865 году.

В 1875 году Лавалле снова оказывается в Монреале. С Жеэном-Прюмом и его женой, сопрано Розитой дель Векьо, они устраивают вечера камерной музыки, но, поскольку этого было мало, чтобы прокормиться, Лавалле стал давать уроки и нашёл место хормейстера в соборе Сен-Жак. В 1877 году его хор принимал участие в театральной постановке «Жанна д’Арк», в которой исполнялась музыка Гуно, а Розита дель Векьо играла заглавную роль. Постановка пользовалась успехом, выдержав 18 представлений. Столь же успешной была следующая постановка, комическая опера «Белая дама» Буальдьё. Монреальский музыкальный критик Гийом Кутюр назвал Лавалле в своей статье в газете La Minerve в декабре 1875 года «нашим первым настоящим композитором» и «нашей национальной гордостью». Во второй половине десятилетия Лавалле дважды избирали председателем Музыкальной академии Квебека. В это время он выдвинул идею создания в Монреале консерватории, но провинциальное правительство не проявило к ней интереса.

После Монреаля Лавалле перебрался в Квебек-сити, где занял пост органиста церкви Сент-Патрик. В это время правительство Квебека поручает ему написать кантату к прибытию нового генерал-губернатора Канады маркиза Лорна и его супруги. Работа была выполнена в срок, кантата исполнена хором из 150 человек в сопровождении симфонического оркестра под управлением Лавалле, но правительство Квебека отказалось оплатить его работу и затраты на постановку, которые он взял на себя. Чтобы расплатиться с долгами, Лавалле вынужден работать одновременно органистом, дирижером и учителем музыки. Тем не менее он находит время для участия в комитете по написанию музыки для конгресса франкоязычных канадцев, назначенного на июнь 1880 года. Ему поручили написать музыку патриотической песни на слова Адольфа-Базиля Рутье. Результатом их совместного творчества стала песня, со временем завоевавшая популярность не только у франкофонов, но и у англоязычного большинства населения Канады (первое исполнение английской версии состоялось в 1901 году). Популярность песни, известной как «О, Канада!», продолжала расти, пока в 1980 году она не стала официальным гимном Канады.

Несмотря на творческий успех, финансовое положение Лавалле по-прежнему было плохим, его здоровье тоже пошатнулось (в это время у него диагностируют туберкулезный ларингит) и он снова переехал в Соединенные Штаты, где давал уроки музыки и служил хормейстером в бостонском соборе Святого Креста. В начале 80-х годов он сопровождает в качестве аккомпаниатора гастролирующую по стране венгерскую певицу Этельку Герстер, а в 1881 году в Новом Орлеане исполняется его комическая опера «Вдова». В Бостоне Лавалле вступает в Национальную ассоциацию учителей музыки и в 1884 году организует в Кливленде первый в истории концерт, состоящий полностью из произведений американских композиторов. В 1887 году 700 членов ассоциации избирают Лавалле её председателем. Он представляет ассоциацию на первом межконтинентальном конгрессе музыкантов в Лондоне в 1888 году. Несколько ранее он выступает с заявлениями в поддержку присоединения Канады к США.

К 1890 году здоровье Лавалле сильно ухудшилось. Он ещё успел организовать съезд Национальной ассоциации учителей музыки в Детройте, но постоянные проблемы с горлом заставили его прекратить работу, а в январе 1891 года он скончался. Он был похоронен в Бостоне, но в 1933 году его останки были торжественно перенесены в Монреаль. В 1946 году церковный приход, в котором он родился, был переименован в его честь. В честь Лавалле также названы улицы во многих городах Квебека, культурный центр и средняя школа в Монреале. Биография Лавалле, написанная Эженом Лапьером, впервые увидела свет в 1936 году и была переиздана в 1950 и 1956 годах. Приз Каликса Лавалле, учрежденный в 1959 году, ежегодно вручается лучшим музыкантам Квебека.

Творчество

Не считая песни «О, Канада!», произведения Лавалле в основном были забыты в течение первых сорока лет после его смерти. Большая часть его произведений была утрачена. В то же время этюд «Бабочка» был не менее двух раз за это время записан на грампластинки.

Среди сохранившихся работ Лавалле комические оперы «Вдова» (англ. Widow, 1881) и «Индийский вопрос наконец решен» (англ. The Indian question settled at last, известна также под сокращенным названием TIQ, 1883), а также офферторий Tu es Petrus (1883) и три увертюры 1888 года, «Король бриллиантов» (The King of diamonds), «Свадебная роза» (The bridal rose) и «Золотое руно» (The golden fleece). Сохранилось также некоторое количество рассчитанных на виртуозную технику фортепианных пьес и вокальных произведений, баллады и кантаты в стиле Гуно и Оффенбаха. Предположительно, постоянные переезды и поиск заработка не давали Лавалле сосредоточиться на работе над масштабными произведениями, вынуждая его писать небольшие безделушки.

Творчество Лавалле популяризуется в Канаде начиная с 30-х годов двадцатого века. Его «Вдова» была вновь поставлена на сцене в 1976 году, несколько его произведений легли в основу балета Pointes sur glace канадского композитора Эдмунда Ассали, впервые поставленного в 1967 году.

Ссылки

• [www.biographi.ca/009004-119.01-e.php?&id_nbr=6217 Calixa Lavallée] (Dictionary of Canadian Biography)
• [www.thecanadianencyclopedia.com/index.cfm?PgNm=TCE&Params=U1ARTU0003859 Lavallée, Calixa] (The Canadian Encyclopedia)

Отрывок, характеризующий Лавалле, Каликса

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.