Новомеский, Ладислав

Ладислав (Лацо) Новомеский
словацк. Laco Novomeský
Лацо Новомеский. 1937 г.
Дата рождения:	27 декабря 1904(1904-12-27)
Место рождения:	Будапешт, Австро-Венгрия
Дата смерти:	4 сентября 1976(1976-09-04) (71 год)
Место смерти:	Братислава
Гражданство:	→
Род деятельности:	прозаик, поэт
Язык произведений:	словацкий
Премии:	Государственная премия Словацкой социалистической республики Государственная премия ЧССР имени Клемента Готвальда
Награды:

Ладислав (Лацо) Новомеский (словацк. Laco Novomeský; 27 декабря 1904, Будапешт — 4 сентября 1976, Братислава) — словацкий и чехословацкий поэт, прозаик, публицист, государственный и политический деятель ЧССР. Член Национального совета Словакии (1945—1946 и 1968—1971). Герой ЧССР (1969). Народный артист ЧССР (1964). Лауреат Государственной премии ЧССР им. Клемента Готвальда (1964, 1974).

Биография

Окончил учительскую семинарию в Модра. Учился на философском факультете Братиславского университета (1923‒1925). С 1924 публиковался в ряде левых журналов. В 1925 году вступил в ряды Коммунистической партии Чехословакии. Активный участник её радикального крыла. Вёл большую журналистскую (в печатных органах КПЧ) и общественно-политическую работу.

С 1929 жил в Праге. Печатался в чешских и словацких коммунистических изданиях. Входил в круг чехословацких интеллектуалов.

В 1934 году подписал антифашистский манифест. В 1937 основал Клуб друзей республиканской Испании, которую посетил вскоре после этого.

В 1938 году вернулся в Словакию. Во время Второй мировой войны в 1943 году был в числе организаторов и членов подпольной Коммунистической партии Словакии, в 1944 году участвовал в Словацком национальном восстании.

В октябре 1944 года входил в состав делегации Словацкого национального совета, побывавшей в Лондоне, где вёл переговоры с руководством Чехословакии в изгнании.

После Второй мировой войны Ладислав Новомеский — видный словацкий политик. В августе 1945 года был избран делегатом Национального словацкого совета.

В 1945 году стал членом ЦК Коммунистической партии Словакии, в 1945—1950 годах — член ЦК Коммунистической партии Чехословакии. Делегат партийных съездов КПЧ. В 1948 году после государственного переворота и прихода коммунистов к власти сделал быструю карьеру.

С 1951 руководил Матицей словацкой.

В 1950 году был обвинён в буржуазном национализме. Лишился всех постов. В 1951 был арестован. В апреле 1954 года приговорен к 10 годам на судебном процессе над диверсионной группой буржуазных националистов в Словакии (так называемое «дело Густава Гусака»). Позже был условно-досрочно освобождён, отбыв половину наказания. Жил в Праге под надзором полиции, не получив разрешения вернуться в Братиславу.

В 1963—1970 работал директором Института литературы Словацкой Академии наук в Братиславе. Только после реабилитации в декабре 1963 года смог вновь публиковать свои произведения и повторно вступил в коммунистическую партию. В мае 1963 года на конференции словацких писателей вновь торжественно принят в члены Союза писателей.

В 1968—1971 был заместителем председателя и членом Национального совета Словакии. В 1968—1974 — председатель Матицы словацкой. С 1974 года — её почетный председатель.

Творчество

Автор сборников социально-психологической лирики «Открытые окна» (1935), «Святой за околицей» (1939), «Оттуда» (1964); поэма «Вилла Тереза» (1963), посвящённая Октябрьской революции.

Сборники стихов «Воскресенье» (1927), «Открытые окна» (1935) и др. ‒ важная веха в развитии словацкой пролетарской поэзии. Для творчества Л. Новомеского характерен жанр социальной баллады гуманистического звучания.Перевёл "Левый марш" В.В.Маяковского, и отрывки из поэмы "Двенадцать" А. Блока.Испытал влияние чешских поэтистов К. Библа,В.Незвала,Я.Сейфрта с которыми его связывали личные дружеские отношения.Однако к поэтизму не примкнул не принимая его установки на праздничное изображение жизни. В сборниках «Святой за околицей» (1939), «Запрещенным карандашом» (1946) главная тема ‒ место человека в общественной борьбе. Произведения 1960-х гг. (сборник стихов «Оттуда», поэма «Вилла Тереза» и др., публицистика, статьи по литературно-эстетическим проблемам) утверждают веру в идеалы социализма, социалистическое направление литературы и культуры Чехословакии.

Награды

• Народный артист Чехословакии (1964)
• Орден Людовита Штура (1967)
• Орден Клемента Готвальда (30.4.1968).
• Государственная премия Словацкой СР (1969)
• Орден Победного Февраля (1973)
• Орден Республики (ЧССР) (1974)
• Государственная премия ЧССР им. Клемента Готвальда (1964, 1974)
• Герой ЧССР (1969)
• орден Ленина (1969)
• почётный доктор Карлова университета.

Литература

• Богданов Ю. В., Лацо Новомеский, в книге: История словацкой литературы, М., 1970;
• Smatlák S., Básnik Laco Novomeský, Brat., 1968.

Ссылки

• [www.osobnosti.sk/osobnost/ladislav-novomesky-388 Ladislav Novomeský] (слов.)

Отрывок, характеризующий Новомеский, Ладислав

– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.