Московский губернский архив старых дел

Московский губернский архив старых дел — одно из крупнейших архивных учреждений России дореволюционного периода. Большая часть его фондов ныне сохраняется в Центральном историческом архиве Москве — подразделении Главархива Москвы.

Московский губернский архив старых дел был образован в конце XVIII века для хранения решённых дел московских учреждений и выдачи по ним справок. В начале своего существования архив занимал здание губернских присутственных мест возле Воскресенских ворот, с 1823 года его переводят Никольскую башню Кремля, где он будет пребывать около столетия. В этом же году в архив были назначены специальные служащие — смотритель с окладом в 600 рублей в год и два писца с окладами по 250 рублей каждый. До 1890-х годов обязанность руководителя архива лежала на чиновнике по особым поручениям при московском генерал-губернаторе. Великий князь Сергей Александрович подчинил губернский архив Московскому губернскому правлению, которое отныне и назвачало заведующего губернским архивом старых дел.

В 1836 году московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын утвердил инструкцию, согласно которой все дела, поступающие в главархив, делились на три разряда: «здоровые» (сохранившиеся в хорошем состоянии), начавшие приходить в гнилость и дела, «пришедшие в совершенную гнилость и разрозненные до того, что не имеют ни начала, ни конца». Общий объём дел к тому времени составлял около одного миллиона. Инструкция определяла также, что содержание архива (расходы на отопление, освещение, канцелярские принадлежности) обеспечивает губернское правление. Бумага же, обёртки, иглы, нитки должны поступать от тех присутственных мест, которые сдают свои дела. В действительности положения эти не соблюдались, архив страдал от отсутствия самых необходимых вещей, а смотрителю частенько приходилось даже покупать дрова на свои деньги.

в начале XX века объём губернского архива превысил 1800 тысяч дел. Документы были разбросаны по шести помещениям: кроме Никольской башни архив занимал Арсенальную, Владимирскую башни кремля и несколько башен Китай-города — Круглую на Старой площади, Четырёхугольную против Воспитательного дома и Кладовую во дворе губернского правления. Тогда же был утверждён проект нового здания архива, для строительства которого городская дума выделила участок земли на Ходынском поле (проект не был реализован).

Близкое соседство с Кремлём привело к тому, что документы губернского архива сильно пострадали в ноябре 1917 года при обстреле кремлёвских башен большевиками. При вскрытии помещений в Никольской и Арсенальной башнях в мае 1918 года обнаружилось, что от орудийных выстрелов многие дела свалились с полок, расшились и рассыпались. В выбитые окна в хранилища проникали снег и дождь.

C 1925 года бывший губернский архив носит название Исторического архива Московского губернского архивного бюро. В 1930 году фонды переведены в здания закрытых церквей и монастырей Москвы. Московское губернское архивное бюро переименовывается в Московское областное архивное управление. В 1937 году документы бывшего губернского архива перешли в новообразованное подразделение архивного управления — Московский областной исторический архив (МОИА). В мае 1941 году МОИА переименован в Государственный исторический архив Московской области (ГИАМО), в 1963 году ГИАМО преобразован в Центральный государственный архив города Москвы, на базе дореволюционных фондов которого в 1976 году был создан Центральный государственный исторический архив (ЦГИА) города Москвы (ныне — ЦИА Москвы, подразделение Главархива Москвы.

Ссылки

• [mosarchiv.mos.ru/ Официальный сайт Главархива Москвы]

Отрывок, характеризующий Московский губернский архив старых дел

Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.